у него побелели.
Куриленко неторопливо расстегнул нарядную деревянную кобуру и достал из нее маузер.
– Исполняй, чего тебе сказали! Немедленно!
Казак исчез, а Куриленко с комиссаром без помех вернулись в полк. В полку Куриленко сказал комиссару:
– Ну что ж, ты мне годишься.
Вечером Куриленко выбил белых из деревни и вновь пришел с комиссаром к колодцу попить серебряной водицы.
– Очень вкусная вода, – задумчиво произнес он. Вода в колодце действительно была вкусная.
Когда Куриленко появился в Гуляй-Поле, Махно, увидев его в окошко, очень обрадовался и выскочил на крыльцо. Обнялся, проговорил возбужденно:
– Вернулся, блудный сын?
– Вернулся.
Вот что написал о тех днях Виктор Белаш, начальник штаба махновской армии, – в частности, о Куриленко. «С июня 1919 года он отсутствовал в махновщине, отступив с Украины на север вместе с Красной Армией. Со своим полком был влит в бригаду “червоных козаков”. Приехав в отпуск, Куриленко 15 февраля 1920 года разыскал нас на Николаевских хуторах…
– Троцкий идет к победе над украинским повстанчеством. Везде, где я проезжал, – Киевщину, Черниговщину, Полтавщину, Екатеринославщину, – всюду проливается невинная кровь. Красная Армия вместо прямой задачи – преследовать отступающего Деникина – сейчас занята повстанчеством. Я думаю, что она своими действиями заново организует его: это неизбежно. Создается положение, при котором террор и насилие над махновцами и населением только увеличат сопротивление. Историей доказано, что идеи, которые власти стремятся подавить грубой силой штыка, а не добрым словом, обыкновенно делаются более близкими народной массе, более популярными. Народ к ним тяготеет и готов на страдания. В настоящее время, когда окончательно не сломлена белогвардейщина, когда махновское повстанчество перед Советами покорно сложило оружие, борьба с последним во имя торжества партийных принципов есть контрреволюция. Поэтому мы должны во что бы то ни стало предотвратить кровопролитие в районе: надо писать воззвание.
– Воззвание мы уже писали, осуждая выступление гуляйпольцев, – возразил Куриленко член бердянской группы анархистов Миша. – Но на следующий же день был арестован Уралов.
Действительно, Уралов, матрос из рабочих, махновский командир, анархокоммунист, с бердянской группой выпустил воззвание, осуждая Махно за выступление против коммунистов. Однако Чека арестовала его и только месяц спустя по настоянию рабочих выпустила.
Бондарец упрекал Куриленко в советской службе. В защиту его выступил Миронов – начштаба 2-го Азовского корпуса, бывший коммунист, донской казак, брат Филиппа Миронова, командующего 2-й конной армией красных. Он успокаивал:
– Товарищи, пожалейте измученных тифом повстанцев и не поднимайте завирюхи. Большевики сами осознали, что террором социализма невозможно достигнуть, и мы видим, что в уезде репрессии начали ослабевать. Надо повстанцев сохранить для более подходящего времени: мы еще покажем себя! Упрекать в советской службе не следует, ибо это не порок. Чем больше наших товарищей будет на этой службе, тем легче им удастся изнутри двинуть 3-ю анархическую революцию.
– Это мечта деревенского собственника, – вспылил Долженко. – Это крестьянское кустарничество и отживший метод борьбы! Взорвать Советскую власть – значит продлить борьбу внутри пролетарских групп города и деревни. В конце 1919 года нам достаточно надоело фразерство синдикализма. Эта идея показала себя обратной стороной, и пролетарские массы нас бросили на съедение зарвавшихся красных командиров. Мало того, Штарм и Военревсовет показали абсолютное банкротство в деле организации индустриального пролетариата и социализации богатств в свободных городах. А величайший в мире помпадур, этот батько со своими гуляйпольцами, – что они делали? Тогда перед нами стал вопрос жизни и смерти. Что сделал штаб для того, чтобы предотвратить кровопролитие? Вместо концентрации армейских корпусов, представляющих военную силу, с которой красное командование должно было считаться и неизбежно бы подписало союзный договор, предоставив нам независимую территорию, Штарм эту силу раздробил… Он не мог отстоять независимое существование армии, и масса была разочарована. Теперь она скрывается, и вряд ли гуляйпольцы смогут ее разбудить, конечно, если им не помогут своим террором большевики».
Страсти среди махновских теоретиков кипели, как видите, нешуточные.
«– Бряцать оружием или входить во властнические организации с целью взорвать их изнутри было бы весьма позорно и недостойно, – продолжал убеждать Долженко. – Священной обязанностью теперь надо считать вопрос организации свободных коммун в советских условиях. В этом мы имеем достаточно опыта и должны показать деревне, насколько эффективно можно устроить коллективную жизнь. Пусть даже эти коммуны будут нести обычное бремя государственных налогов, подчиняясь власти».
Обычно Иван Долженко редко высовывался из рядов вперед, старался держаться в тени, а тут его словно бы прорвало – так много накипело в душе, и в пене той душевной плавало много мусора.
«– Надо проповедовать коллективизм, которому большевики выдали вексель чуть ли неприкосновенности и массу привилегий. Мы должны оружие сдать в музей революции и организовать хоть сколько-нибудь свободных коммун, повторяю, в советских условиях. Стремиться к власти было бы не архаическим актом, а восставать против нее изнутри или извне, значит, надо стать махровым контрреволюционером.
– Да ты, Иван, совсем без ума, – вспылил Вдовиченко. – У тебя, видно, повышенная температура, к врачу надо съездить! Как можно организовать коммуну, когда носа не показывай, когда за тобой, как за зайцем, охотятся красные стрелки. Одно дело – говорить, другое – делать. Бряцать оружием сейчас нехорошо. Но что нам делать, когда нас лишают самого дорогого – жизни?»
Белаш описал все как было. Произнеся эту фразу, Вдовиченко не выдержал, рубанул рукою воздух, будто шашкой, в плече у него что-то хрустнуло, по лицу пробежала болезненная тень.
– Нас убивают! – вскричал он громко, потом пригнулся и глянул сквозь низкое подслеповатое оконце хаты, в которой происходил разговор, на улицу – нет ли там чего-нибудь опасного?
Дорога была пуста.
– По-моему, на селе надо организовать политическую и экономическую самозащиту, – сказал он. – Надо организовать сопротивление.
«Сидящие в хате крестьяне поддерживали Вдовиченко и готовы были предоставить в его распоряжение и сыновей, и лошадей. Они говорили:
– Чого ви кинули гвинтiвки, чого на iх дивитися?
Но верх был на стороне Долженко: было решено сидеть в подполье, ожидая, пока выяснится положение на деникинском фронте, откуда слышалась орудийная канонада.
16 февраля прибыл разведчик от Павловского. Он рассказал, что 4-й Крымский корпус рассыпался по домам после того, как красные части начали обезоруживать полки, а командиров расстреливать.
– Вечером 8 января мы заняли Мелитополь, – вспоминал разведчик. – Слащев во все лопатки драпал на Сальково. Павловский подходил к Перекопу и Николаеву. Вдруг 12 января прибыли красные дивизии и набросились на наш 15-й полк. Мы с Володиным оторопели и с конной разведкой побежали к Павловскому. Кроме 15 полка погибли еще два: 16-й пехотный Чайки и Крымский конный. В Чаплинке мы встретились с Павловским и не знали, что делать. Из Штарма не поступало никаких сведений и распоряжений, и места его пребывания никто не знал. Тут же мы решили ударить на Перекоп и уйти в Крым. 20-го января мы заняли Перекоп
