вместе с директором, само собой. Все удивлены — лучший выпускник школы и вдруг приходит сюда, защищать какую-то глупую девчонку, никем нелюбимую и никому ненужную, ставшую этаким козлом отпущения.
Самое странное то, что меня больше не трогают. Вообще. Более того, за все оскорбления в духе «ущербная сирота» и «бездомная псина» я получила извинения.
— И не сметь больше обижать мою девочку, — говоря это, он обнимает меня за плечи. Слышен шёпот, оханье директора и тихий смех Ангела — и за это я, клянусь, готова всё отдать.
* * *
— Я буду защищать тебя, — только и говорит он, и я понимаю, что он не врёт.
И, прижимаясь лбом к его спине, я понимаю: вот он, мой личный маленький рай, когда в целом мире не сыщется ничего надёжней сутулой его спины. Лопатки у него плавные, но большие, заметные, словно два крыла. Ангел пахнет востоком — орехами, сандалом и пылью. И я, носом ткнувшись между ними, ощущаю запах, ставший с каких-то пор чуть ли не до боли родным. А потом он поворачивается ко мне, и вот я уже дёргаю его за щёки, дурачась, хотя на деле просто представляю, как буду лепить его, как буду обожать его. И, пусть свидетелем будет весь целый мир: я никому его не отдам. Буду терпеть иглы под ногтями, буду терпеть капли ледяной воды, стучащие по лбу, буду сгорать на костре — и буду счастлива до тех пор, пока рядом со мной будет хотя бы тоненький луч света. А когда настанет ночь, я умру и возрожусь звездой, скучая по солнцу вместе со всем небесным народом.
Запах масляных красок на руках (особенно когда их прополощешь водой) всегда будет для меня самым приятным на свете. И он тоже впитает его в себя, мой Ангел искусства. Ангел моего искусства.
Я буду рисовать голубые цветы, вписывая каплю рыжины, я буду рисовать чёрно-белые кубы и пирамиды, представляя, что грани их переливаются всеми оттенками оранжевого. Я буду думать о своём Ангеле так, будто он — единственно верный бог. И, видит сам бог, если он, конечно же, есть — мои работы будут прекрасны так же, как прекрасна моя любовь.
16
— Я признавался в любви по крайней мере двадцати женщинам, — говорит он, и внутри у меня всё сжимается от злости и какой-то неприятной детской обиды, — а тебе я стесняюсь сказать эти три слова.
Я нервно усмехаюсь — нашёлся, тоже мне, смущённый мальчишка. А он замечает моё негодование — и конечно же улыбается своей этой фирменной улыбкой, которой в пору ломать скалы и останавливать ветер.
Он улыбается своей улыбкой — родной и горячей, как тысяча солнц, и говорит мне, одурманенной и обречённой:
— Слово «любовь» вмещает в себя слишком мало по сравнению с тем, что я чувствую.
Я хмыкаю. Отличная отговорка, конечно. И я готова врезать этому нахалу и убежать с этой крыши — но я, конечно же, не могу. Я ведь как на казнь обречена — сижу себе в колодках и жду, когда мне отрубят голову. А он наслаждается этим — и говорит так мучительно медленно, что мне от ожидания становится дурно:
— Но ведь не придумано других слов для таких случаев? И пока я их не придумаю, я готов повторять эти «люблю» столько раз, сколько потребуется, чтобы хоть на один процент передать то, что ты значишь для меня. Я люблю тебя.
— Я люблю тебя, — повторяю невольно я, едва слышно, а потом, словно снесло в миг все тормоза, он начинает орать, громко бесстыдно орать, пока я смотрю как заколдованная на его улыбку:
— Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя!
Рефреном бьётся. Мячиком о стенки наших черепных коробок бьётся эта глупая, банальная, но такая необходимая фраза — и вот уже мы кричим вместе, срываем голоса, но кричим, глядя друг на друга, и он держит меня за руки, а ветер съедает наши крики, съедает и громко чавкает, шурша в кронах цветущих урючин. А потом Ангел, хрипло смеясь, улыбается — ещё шире прежнего. И его ямочки убивают ветер, его улыбка останавливает его, этот безобразный и невоспитанный шумящий ветер. И кто бы мог подумать, что отчётливее всего будет слышно едва уловимый шёпот?
— Я, — хрипло и резко.
— Тебя, — с кашлем, с надрывом.
— Люблю, — хоровым общим шёпотом, таким тихим, что он способен был бы перекричать самый громкий крик.
— Спасибо тебе за тебя, — в самые губы, тёплым ветерком с запахом орехов и сандала.
Наши руки соединяются в один прочный замок, которым нужно бы запереть самый секретный в мире секрет — не откроет никто и никогда, будьте уверены, чёрт возьми!
17
— Ты во сколько придёшь домой? — спрашивает сестра, когда я отпрашиваюсь у неё гулять. Я поднимаю на неё глаза, отрываясь от вязания.
— Ну-с, — я пожимаю плечами, — а до скольки можно гулять?
— Дело в том, что это я должна у тебя спросить, — как-то смущённо отвечает сестра, — я просто хотела сегодня его позвать, у него выдался свободный день…
— Я могу на ночь уйти, — тут же отвечаю я, называя следом имя Балерины, — она давно в гости звала, порисую заодно.
Сестра как-то недоверчиво смотрит на меня — но я улыбаюсь, уверяю, что всё будет нормально. В конце концов сестра, конечно, сдаётся:
— Ладно уж. Только позвони мне оттуда!
— Даю слово, — честно обещаю я, — и приду завтра к обеду.
— Хорошо, — кивает сестра, — тогда давай соберём вещи.
* * *
Сказать, что Балерина удивлена — это просто ничего не сказать ровным счётом. Ещё бы — пришла я такая, с пижамой и зубной щёткой в ранце, принимай, мол, я в гости явилась.
— Это всё конечно хорошо, — почёсывая голову, говорит Балерина, — но у меня сегодня главная репетиция, и меня дома часов до трёх ночи не будет. Хочешь — оставайся, только с мамой не ссорься.
— Знаешь, — переминаясь с ноги на ногу, отвечаю я, — наверное нет.
— Может, ему позвоним? — и говоря это «ему» Балерина прекрасно знает, что я понимаю, о ком речь, — не думаю, что он будет против, если ты к нему приедешь.
Я молчу. Обманывать сестру — дело очень нехорошее. Но ведь это же будет ложь во благо, да?..
— Дай хоть позвоню сестре от тебя, — говорю я Балерине, когда она уже тянется к телефону.
* * *
Минуя лабиринт из зеркал, который ведёт к дому Ангела,
