прямо, напоминает себе, что нужно отвести плечи назад, оглядывает собравшихся, которые ждут, когда он начнет. Алексис отмечает про себя, что робеет не так сильно, как предполагал. Марлоу кратко представляет его, после чего отходит и усаживается на стул в последнем ряду, оставляя Алексиса одного на этом помосте; на столе радом с его заметками стоит бутылка минеральной воды, аудитория безмолвствует в предвкушении его доклада. Алексис делает вдох и бросается в воду. Первые слова прокладывают себе дорожку за пределы его рта. Первая робкая фраза слетает с его губ, дрожащая, но вполне внятная. Это дает Алексису смелости произнести следующую фразу. Он видит, как кто-то в первом ряду одобрительно кивает и улыбается, и этот едва уловимый знак поддержки побуждает его продолжать. Идея цепляется за идею, и вот он уже на самом деле разговаривает со своими слушателями: канва, изложенная на бумаге, начинает оживать, аргументы нанизываются на нить рассказа, точно стеклянные бусины.
Он говорит. Он говорит. Он не занимает чужого места. Это время отдано только ему. Звучат только его слова. Он сплетает теории своего преподавателя и собственные суждения, сравнивает их с теориями других авторов, черпает примеры в повседневной жизни. Кто-то из зрителей смотрит на него не мигая. Кто-то конспектирует. Они слушают. Никто не заставлял их присутствовать при том, что его родители и товарищи нередко называли пустопорожней болтовней. Кто-то сидит зажмурив глаза. Алексис ощущает небывалое удовольствие. Внимание аудитории приковано к нему, он увлекает ее за собой по извилистым тропам, которые проложил его разум, и никто не требует, чтобы он прекратил. Застенчивости, которая обычно сковывает его на публике и делает язык деревянным, как не бывало. Он даже отваживается на пару шуток. По аудитории пробегает смех. Волна, похожая на звон колокольчика. Он их развеселил! Алексис чувствует, что его воспринимают именно так, как ему всегда хотелось, что его мысли и тревоги разделяют. Близкие вечно порицали его за излишнюю серьезность. Он слишком молод, уверяли они, чтобы думать о подобных вещах. А здесь люди кивают, люди улыбаются, люди слышат его. Он услышан. В их внимательных взглядах он обнаруживает ту часть себя, которую с таким трудом старался скрыть. В их глазах он видит себя куда более взрослым и уверенным в себе, чем когда смотрит на свое отражение в зеркале. Возможно, он не так уж и плох. Когда Алексис заканчивает доклад, публика отвечает ему громкими аплодисментами.
После выступления Марлоу ведет его в столовую, где заботливые обитатели дома уже накрыли на стол. Скатерти и салфетки ярких расцветок подчеркивают безыскусную простоту стен. В камине, несмотря на жару за окном, весело потрескивает огонь. Человек десять гостей занимают места за столом, и Марлоу усаживает Алексиса рядом с собой. Похоже, люди хорошо знакомы друг с другом. Человек, который встретил их, местный житель по имени Самюэль, подает всем аперитив, затем приносит дымящиеся кастрюли. Вся еда приготовлена дома, овощи выросли на своем огороде, даже мясо с собственного скотного двора. Пекло на улице сменилось ливнем, старые балки скрипят под напором шквалистого ветра. За столом завязывается непринужденная беседа. Марлоу слушает Алексиса так, как никогда не слушал его отец, уважительно интересуется его мнением, и молодой человек, краснея, делится им со всеми присутствующими. Профессор подает ему бокал вина. Алексис, который не сделал ни глотка спиртного в компании однокурсников или соседей, воздает должное этому жидкому теплу, которое растекается по телу. Все поздравляют его. Как же тут хорошо, как приятно тянет дымком, как весело поют капли воды, падающие на старую черепичную крышу…
После кофе Марлоу отводит Алексиса в сторонку и вкрадчиво просит не рассказывать в университетском городке о сегодняшнем приглашении на эту ферму. Некоторые студенты могут позавидовать, некоторые преподаватели могут не понять. Разумеется, без проблем, Алексис никому не проболтается.
Марлоу указывает молодому человеку на винтовую лестницу, которая ведет в комнатку в мансарде, и говорит, что он может там переночевать. Алексис идет по двору, выпитое вино дает о себе знать, у него кружится голова. Он чувствует себя частью мира, его душа открыта, его сердце на своем месте. Он раскладывает в комнатке спальный мешок, ложится и слушает, как ночной ветер те лестит в кронах деревьев. Алексис засыпает, ничего) не читая, его мысли теряются в лесу.
* * *
Ночью к нему приходила Жюльет. Контуры могилы размывались в сумеречной синеве. Жюльет примостилась у его ног, сидела и слушала звуки этого отдыхающего мира. Все было почти как прежде. Алексис не сразу угадал Жюльет, она была более туманной, чем Ноэми: возможно, только детство по-настоящему способно проникать сквозь камни. Вокруг было так безмолвно, так неподвижно. Надгробия сосредоточенно дожидались наступления нового дня. Было пустынно, если не считать мертвецов и ухающей совы.
Было двадцать первое июня, самый длинный день в году, когда солнце выше всего поднимается на небосклоне. Алексис, когда еще был жив, мог определить точное положение небесного светила в каждое мгновение этого дня, мог наизусть называть широты, которые освещаются солнцем в эту короткую ночь. Раньше каждый год по окончании экзаменов они с Жюльет ждали двадцать первого июня, чтобы вытянуться в траве друг рядом с другом под звездами. На этом небесном атласе Алексис показывал ей созвездия и говорил, как они называются. Тела Алексиса и Жюльет, полностью отдавшиеся земному притяжению, отпускали заботы напряженного учебного года, а тем временем солнцестояние дарило обещание вечного лета. Но теперь, когда Алексис перебрался в белую бесконечность молчания, мир звучал так пустотело.
Знала ли Жюльет, что однажды Алексис совершит самоубийство? В детстве она не обращала внимания на то, что он полон ветра, заброшенный на гребень жизни, точно кузнечик. Это был Алексис, и точка; Жюльет не задавалась подобными вопросами. И только став старше, она поняла: он не совсем такой, как другие.
Им четыре года. Им пять лет. Их руки ощупывают кору деревьев. Их голые ноги исследуют лес. Смотри, Жюльет. Она опускает глаза, присаживается на корточки. Детство дрожит в траве, они вместе дышат, вместе задерживают дыхание. Бабочка машет крыльями, садится Алексису на нос. Жюльет смеется, хлопает в ладоши, и бабочка улетает.
Он всегда предпочитал вечера и одиночество. Когда их семьи, издавна дружившие между собой, отправлялись куда-нибудь летним днем, Алексис хватал Жюльет за руку и тянул ее в сторонку. Она не возражала. Мир рядом с ним тотчас становился во сто крат интереснее. Крадучись, они уходили подальше от шумной компании. Опускались на траву, и Жюльет клала голову Алексиса себе на колени. Она ладонью закрывала ему
