настоящей большой душой, движение которой от материального к духовному одухотворило бы ее… Не о том ли мечтал его отец-фантаст, намеренно веря в честность, непродажность, а главное, в духовные поиски сына?
Время скинуло с постамента прежние идеалы, заменив их золотым тельцом, и сыном постепенно стало овладевать чувство собственности. Философ-сторож теперь воспринимался общественным сознанием, одурманенным приватизацией жалких метров жилья, как лох. А тот, кто прихватил несколько квартир, – как победитель.
Димон не хотел выглядеть лохом.
Он видел себя хозяином жизни.
Но помидоры, которыми он решил торговать, сгнили, из фирмы, совладельцем которой он попробовал стать, его выгнали. А ему уже страстно хотелось приобретать. Впоследствии усилия по сохранению приобретенного для Димона оказались настолько тяжелы, что приобретенное легче было потерять снова. Но и здесь опять появлялось на пути Димона неприятное препятствие – вдруг потерянное найдет кто-то другой и станет найденным владеть? Этого нельзя было допустить. Вся собственническая натура Димона против этого восставала. Значит, оставался только один способ освободиться от непосильных усилий по сохранению приобретенного – приобретенное спрятать. Или, говоря языком Димона, закопать.
Существуя в иллюзорном мире собственных образов, чувство собственности Димон имел вполне реальное. И, когда мы стали встречаться, я заметила, что и у меня имеется кое-что, чем хочется Димону владеть. Это кроме меня самой – художницы с несколькими персональными выставками. Которую в придачу общественное мнение относило к «молодым и красивым». Мое честное мнение о собственной наружности Димона не колыхало: он ориентировался на то, что сам же называл «реноме». Не забывайте, что известность и внешняя привлекательность входили в обязательный набор его семейных ценностей. К тому же известности своей он именно теперь, когда бизнес стал приносить доход, начал жаждать страстно.
– Тебя вот почему-то знают, – говорил он, – а хоть бы одна холера знала меня как писателя!
И данный факт тоже вызывал у Димона сильнейшую завистливую досаду. А то, чему Димон завидовал, должно было стать его собственностью. Такова была формула его характера. И вообще завладеть чужим, даже в предельном варианте – чужой судьбой, для Димона было делом чести. Он родился прихватизатором (вошло в оборот тогда такое слово) и не видел в этом ничего дурного. Если я отнял, значит, я сильнее. Эта формула жизни захватчиков никогда ведь не осуждалась на уроках истории. И в девяностые годы люди именно такого склада стали владельцами заводов, газет, пароходов. Именно они или их дети до сих пор платят огромные деньги экстрасенсам, чтобы не потерять еще более огромные. Именно они берут на работу бизнес-психологов как четвертую ногу для стола, без которой он был бы неустойчив. И, если бизнес процветает, совершенно неважно, самовнушение это босса или реальная помощь психолога, которого обычно нуждающиеся в поддержке воспринимают как мудрого человека или видят волшебником, магом. Порой такими охранителями бизнеса выступают даже священники.
Димону самолюбие никогда бы не позволило увидеть в своей жене «мудрую советчицу», то есть как бы посчитать себя глупее. А вот признать колдуньей, унаследовавшей свой дар от бабушки, было вполне приемлемо: самолюбие не страдает, можно даже назвать дурой, которая сама по себе ничего не может, полностью зависит от мужа, просто ей помогает оттуда ее бабушка…
– Ты бы меня ввел в штат предприятия как психолога, поддерживающего бизнес, – однажды попросила я (к тому времени я успела заочно получить второе высшее образование).
– Ты что, сдурела?! – заорал он. – Чтобы меня народ, который у меня работает, за придурка стал держать? Обойдешься!
– А стаж?
– На фиг он тебе, я вас с Аришкой обеспечу лучше, чем наше правительство! Ты только мне продолжай помогать. Свои обиды на меня контролируй: ты когда обижаешься, на предприятии сразу полный завал!
* * *
Вот так и получилось, что я вынужденно сыграла тайную роль феи, расколдовавшей робкого клоуна и превратившей его в короля пусть небольшого, по нынешним меркам, но своего королевства. Его проекция на меня образа (и силы!) внучки колдуньи росла, все расширяясь и расцветая, зародившись еще в ту пору, когда мы просто катались с ним на машине (совершенно архаично, то есть без всяких интимных посягательств с его стороны) и он, довезя меня до дома, заходил в нашу темную ужасную квартиренку попить чая и поговорить с моей бабушкой, даже фамилия которой – Красовская – вызывала у него почтение, казалась дворянской. Хотя Красовских на свете полно – и далеко не все они из шляхты.
Кроме бабушки и реноме у меня имелось еще кое-что привлекательное для Димона: старинный альбом подпадал под графу «родословная». Фотографии беловоротничковых мужчин и очаровательных девочек в белых платьях произвели впечатление на потомка бийских казаков и томского купца. Такой альбом хотелось сделать своим. Но бабушка привлекала его и настоящей культурой – с ней интересно было говорить: в юности она читала и Мечникова, и Фореля «Половой вопрос», потом Фрейда, ближе к старости стала интересоваться даже йогой, восхищалась Вивеканандой, а уж литературу русскую знала вообще прекрасно. Димон просил ее читать его рассказы. Она читала. Как-то посоветовала ему как можно скорее попытаться опубликовать повесть о дедовщине в армии.
– Тогда ты будешь первым, – сказала она, – не опоздай.
Он опоздал. Через год новый властитель тронул прогнившие стропила, и декорации рухнули. О дедовщине в армии стали писать все кому не лень. Парадокс России в том, что дедовщина в армии все равно сохранилась…
* * *
Все, что говорила Антонина Плутарховна, сбылось, как-то заметил Димон.
Аришка первый день проводила не дома, а в школе. И мы – снова вдвоем – ехали по шоссе, уводящему в область. У Димона уже была новая БМВ. Традиция бесцельных катаний у нас сохранилась. Теперь мы почти всегда брали с собой дочку. Но если в пору ранней молодости вдоль дороги больше мелькали обычные дома, чаще серые, лишь порой синие или даже зеленые, то сейчас мы ехали вдоль натыканных вплотную краснокирпичных коттеджей, «замков» с башенками, роскошных особняков, среди которых старые деревянные дома выглядели как старики с копеечными пенсиями, выброшенные новой властью…
– И когда отец умрет, предупредила. Все знала. Между прочим, она однажды попросила о тебе: теперь всю свою жизнь, Дима, будь с ней рядом, не оставляй ее, помогай, пусть за это Бог пошлет тебе самому жизнь очень долгую. Так и сказала. То есть и тебе как бы, получается, того же она пожелала. А про тебя еще прибавила: она не способна приспосабливаться к реальности, одна – пропадет. Вот обидишь тебя – старуха твоя с того света достанет. – Он вздохнул. – А бросишь – так и сам отправишься прямо к ней. Во я попал.
* * *
Но тогда, в пору самого начала наших отношений, Димон внезапно уехал на полгода, оставив меня в растерянности; он не звонил: у нас не было с ним романа в привычном понимании, мы как бы просто приятельствовали, но его звонка я все-таки ждала.
Позвонил он внезапно утром, часов в девять. В пять утра умерла моя бабушка.
– Я это почувствовал, – сказал он. – Антонина Плутарховна подала мне весть, что умирает. Теперь, выходит, у тебя никого нет. Кроме меня.
Внезапно, через полгода после смерти бабушки, скончалась моя мачеха, и у меня снова появился отец; его жена, выпускница экономического факультета МГУ, до этого очень долго болела. Овдовев, отец стал срочно сближаться с теми, кого потерял в пути; самой главной
