истомы след.
«Я умираю, пожалей!»— в разлуке я стенал,—
«Все чуждое любви твоей забудь!»— мне был ответ.
Мне от прекрасного чела не отвести очей,
Хотя б и смерть меня ждала за мой влюбленный бред!
Ах, от меня твой свет далек — он для других горит,
А как при людях мотылек найдет желанный свет?
Свет солнечной красы твоей, увы, сокрыла тень:
Твой лик завесою кудрей, как будто тьмой, одет.
Мне в тело душу ты вернешь, о светоч красоты,
Едва красой хоть раз сверкнешь в лачуге моих бед.
Невольник милости твоей, Хафиз расплаты ждет,—
Убей беднягу, не жалей — исполни злой обет.
* * *
Рубины уст твоих узрев и свежесть мускусных ланит,
Взлелеял я любви посев — слезами щедро он омыт.
Когда твоих бровей извив хотел художник воссоздать,
Он удивился, сколь красив и облик твой и весь твой вид.
О люди! Властно тянет вас ко всем соблазнам благ земных,
Меня ж истома черных глаз сильнее всех красот манит.
Священна воля мне твоя, я гнев соперников презрю,
Хотя бы, подневольный, я и был камнями их побит.
Омыв слезами твой порог, я пыль ресницами мету,—
Всех подметальщиков дорог я ловкостью ввергаю в стыд.
С тобой пойду я в путь любой, в любой пойду пустынный дол,—
О, только не был бы тобой покинут я и позабыт!
Хафизу на твоем пути начертано скитальцем быть,—
Ты, о мой шах, его прости за то, что верность он хранит.
* * *
Когда любимою моею, увы, любим другой,
Тогда и я душой — не с нею, и я маним другой.
Канатоходец я незримый на нитях ее кос,—
Зачем же ею, столь любимой, приближен к ним другой?
Я, к тайнам тайн ее причастный, таил их много лет,—
Зачем же ею, столь прекрасной, в душе таим другой?
А иногда свой гнев остудит — забудет про меня,
И мне обидно: ею будет, увы, томим другой!
Меня уста-рубины манят — я страстью изможден,
Но я взревную, если станет от них больным другой.
Я, верно, зря сражен недугом за то, что верен был,
Уж если стал сердечным другом теперь твоим другой.
Хафиз — твой вечный раб безгласный, но вот ведь диво в чем:
Твоею милостью всевластной любим и чтим другой!
* * *
Тюльпаноликая моя разлукой жжет дотла меня,
Она, как роза соловья, томиться обрекла меня.
Я душу отдал бы тотчас, моей смертельной муке рад,
Когда бы вспомнила хоть раз она в юдоли зла меня.
Не с жизнью мне расстаться жаль, а с ней — любимою моей,
И эта моя скорбь-печаль совсем с ума свела меня.
Стенаю я не по-людски в моем укромном уголке,
И этот стон моей тоски убьет в тиши угла меня.
Как дивно лик ее румян — огнем пылающий гранат!
Душа, сгоревшая от ран, уже совсем сожгла меня.
Я — словно дикий ветер,— глянь, как я, сбиваясь с ног, несусь,—
В пустыню мчащаяся лань до смерти загнала меня.
И я бы свою душу спас, Хафиз, искрящимся вином,
Лишь позвала б она хоть раз, хмельна и весела, меня!
* * *
Я бы припал к тебе с мольбой, поведал, как я сокрушен,
Когда б услышан был тобой хоть раз мой исступленный стон.
И головы не жалко мне — для игрища в човган отдать,
Когда б тебя я на коне узрел несущейся в разгон.
А если бы хоть раз я смог тебя в объятья заключить,
Я перлы слез у твоих ног рассыпал бы со всех сторон.
С тех пор, как сердцем я своим попал в силки твоих кудрей,
Тоской и мукой я томим, от счастья роком отрешен.
Теперь не ждать уже, друзья, вам воли сердца моего:
Всю мою волю отдал я любимой с давних уж времен.
И мне дано в моей судьбе в тот миг, увы, с тобою быть,
Когда мой жалкий прах к тебе лишь ветром будет донесен.
Меня сожгла в огне разлук, Хафиз, любимая моя,
Но боль моих жестоких мук ей незнакома испокон.
* * *
Приподняв покров у лика, ты откроешь алый лик,
И влюбленный — вот улика!— хитрый взор увидит вмиг.
В Индустане лицам черным нет ни счета, ни числа,
У тебя ж нет счета зернам родинок — их счет велик!
Колдовскою пеленою кудри распустила ты,—
Не во сне ли предо мною образ колдовской возник?
К меду — такова природа!— прилетают сонмы пчел,
Твои губы слаще меда — мед той сласти не достиг.
Верь же: кажутся мне вздором и самшит и кипарис,
Если виден моим взорам стан твой дивный — чаровник.
Мои очи влагу пенят — жемчуг я тебе дарю:
Тот и жизнь свою не ценит, кто богатство чтить отвык.
Смолкнет ли Хафиз, робея, муку сердца утаив,—
Рассказал стихом
