себе вопроса "На кой чёрт я здесь появился?" в той примитивной форме, в которой задаём его себе мы. Мне этот смысл пока не ясен, я его только ищу. В обществе, в котором все причинные связи нарушены, может произойти что угодно.
Я всегда был по убеждениям железным антикоммунистом, не оттого что я был таким сознательным, просто семья была такая. Вот ты мой ровесник, и всё это застал, мы ещё на субботники ходили.
— Да и все мы при том научный коммунизм сдавали. Я согласен с тобой даже в случае Достоевского, который своего отца не то чтобы ненавидел, но не любил, это уж точно, и, несмотря на то, как его переломал Семёновский плац, он продолжал жить в обществе.
— Да об этом свидетельствует напор его публицистики — это был ответ на каждое движение в обществе происходящее. Он относился к обществу серьёзно, как к данности, а я его всё время принимал если не как химеру, но как к чему-то, что ко мне реального отношения не имеющему. Ничего кроме возможного зла, например, какого-то дяди из военкомата, который придёт забирать меня в армию, или иного ожидания насилия, я от этого общества ничего и никогда не ждал. Я совершенно не был никаким диссидентом, хотя относился к ним с сочувствием. Худо-бедно, это были единственные люди, которым было нестрашно куда-то выйти. Хотя, конечно, были и люди типа Новодворской, которую, все менты знали. Она смешная такая, мне один приятель рассказывал, как после какой-то демонстрации десять человек забрали, а десять — нет. Оставшиеся поехали пить водку. Проходит два часа — появляется Новодворская. Говорит:
— Вот меня забрали в 108-е отделение, а там у меня все ребята знакомые, они меня до вас на машине довезли. Давайте, значит…
В этом я не принимал участия — может по молодости лет, а может, потому, что деятельность эта отчаянная. А я отчаяния всегда чурался, потому что оно меня часто настигало.
Я всю жизнь мечтал как Питер Габриэл, купить остров где-то в Полинезии, а теперь прочитал, что и там что-то случилось, кажется в связи с этими испытаниями. Там отравлено всё. И вот растворилась последняя романтическая мечта. Совок — это раковая опухоль цивилизации потребления.
— В нём есть много стадий… Постмодернизм и совок… Вообще, я не люблю этого слова "совок", в нём есть что-то гадкое, что-то от первоначального покаяния Раскольникова на площади.
— Этим летом я был постоянно в дороге, я читал всяких Бартов и обратил внимание на то кольцо, которое почему-то никто не замечает. Попытка отпихнуться от идеологии становится идеологией на третьем логическом шаге, и после этого говорить о свободе смешно. Он мне неинтересно — даже в переводе, Вернее интересен как явление…
— А кто тебе интересен из твоих сверстников?
— Я не очень много читал, особенно из тех, кто пишет сейчас. Круга общения практически нет. Знаешь, я сей час с ходу могу назвать только один роман. Это не подхалимаж моему новому начальству, мне действительно понравился роман Малецкого "Убежище". Человек пишет просто о жизни, но за этим есть что-то. Ещё роман Нины Горлановой, причём понравился по противоположности. Меня волнует, у кого я могу научиться. Ведь не будешь ты писать, как писали в двадцатые годы, или, скажем, в прошлом веке. У них можно только поучиться. И вот сегодня я не могу поучиться практически ни у кого. Чем мне понравился горлановский роман, так это тем, что он вне общей болезни — текст не способен замкнутся. В нём внутри провал, который заполняется рассуждениями. Рассуждения, которые вылезают на уровень высоких обобщений и метафизики, для меня существуют как реклама, которую не видишь. Я не способен в них вчитаться, не способен понять людей, которые к этому прибегают, а прибегают к этому повсеместно, причём именно на каких-то теологических уровнях. Если я захочу читать о смысле христианства, я лучше возьму того же Сергия Булгакова.
А вот — Горланова тот человек, который не срывается в это философствование, имея возможность это сделать на каждой странице, она не срывается никуда. Не в рассуждения об антисемитизме, хотя у неё был такой шанс. Бывают такие времена, говорил Ельчанинов, что человеку лучше не молиться. Даже самому духовному. Это время внутри него самого. Горланова — это тот человек, которому удалось написать об этом времени внутри неё самой. И духовность которая у неё существует, чувствуется без всяких подачек. Она не придумана, хотя это чистое чтение, абсолютно не филологическая литература.
Ну насчёт постмодерна — ну его в задницу, никуда он не пришёл, и лет через десять никто помнить не будет, что это такое. Эко верно сказал, что у каждой эпохе есть свой постмодерн.
Итак, ходишь сам по себе — связей никаких, и у очень многих людей, которых я знал, этой укоренённости нет — это люди из ничего. Пустота, которая движется сзади тебя, постоянно о себе напоминает. На свою безопасность мне всегда было наплевать, только когда родился сын, я начал подумывать, что если начнётся какая-нибудь заваруха в этой стране, я не буду выступать ни на чьей стороне. Моя задача будет как бы уберечься, потому что мои проблемы, и те люди, которым я обязан — сидят у меня дома. А больше я не обязан никому.
Хочется, чтобы эти занятия продолжались. Я всё-таки хочу оставить за собой право быть художником, а не теоретиком. Различие между этими состояниями есть.
— А какое соотношение между современной русской и западной литературой. Речь идёт об отношениях провинция-метрополия. Они есть?
— Ну, какая же мы провинция? Другое дело, что мы будем вынуждены принять эти правила игры. И дело не в том, кто провинция — мы или остальной мир. Например, Япония, несомненно, не провинция. Дело в том, что мы вынуждены принять всю западную систему ценностей в литературе — систему издания книг, систему гонораров, систему приоритетности. Я в этом не вижу ничего плохого, правда… Правда, здесь есть одно но — высокое искусство может существовать только в империи, причём в разлагающейся империи. Бургундское королевство… — какое там было искусство, вершина северного Возрождения. Так складываются общественные условия. Литературе свойственно это меньше, а вот музыке… Но я отвлёкся, итак происходит к западным ценностям в литературе.
— Вот мы читаем Эко и Зюскинда, а нас не читают.
— Да и хрен с ними! Во-первых не факт, что они нас не читают. В нашем понятии там вообще никто ничего не читает. Интеллигенция знает Маканина…
— Интеллигенция знает клише — Пушкин-Толстой, Достоевский-Солженицын,
