Маканин-Петрушевская.
— Ну, нет. Вот в Белграде есть издательство, где выходит альманах, правда тиражом в пятьсот экземпляров, который называется "Русский альманах". Издаёт его один очень упёртый человек, вот он всех очень радостно печатает в переводе на сербский язык. И закомплексованности по этим поводам я не чувствую. Я хорошо понимаю, что никто мне ничего не даст.
— До революции Россия была частью европейской культуры — несмотря на все споры по этому поводу. Говорить о соотношении русской литературы и западной тогда надо было иначе, чем сейчас, когда наша страна уже столько времени прожила отдельно. Какие ты видишь перспективы…
— Никаких перспектив, поэтому я об этом не думаю.
— Два слова о скитаниях, романе "Убежище", музыке. Что для тебя джаз и как ты попал в Блок-хауз?
— Блок-хауз? Блоковскую квартиру? Я её так никогда не называл. Я там жил недолго и попал туда очень просто. Вечно некуда было пойти, и крыши не было над головой, и вот тогда ходил в кабак, который открыл мой друг бессмертный Андрюха-геолог на Большой Бронной. Там мы со всеми ними познакомились — сидели, пили коньяк за девятнадцать рублей. Был у меня приятель Дима Вересов, поэт и алкоголик из Петрозаводска. Вот мы и приходили в эту квартиру, выпивали там иногда, хотя я не был уж особенным тамошним завсегдатаем. Потом, когда Вересов уезжал на несколько дней или на несколько недель к себе в Петрозаводск, я просто жил в его комнате. Я, правда не чувствовал себя частью этого — не из-за неприятия, а просто как-то не сложилось. Но мне приятны были моменты, которые могли случиться только в той жизни. Вот ты просыпаешься утром и выходишь, а на полу в коридоре лежат два капитана, один флотский, другой армейский, причём они спят в шинелях и в фуражках. Два капитана просто пришли и упали… Это очень мило.
Однажды мы сидели так всю ночь, и приехавший из Самары мой друг говорил мне что-то, и на исходе ночи, а там обычно спать ложишься в четыре утра, ещи и зима, у нас нет ничего, кроме чая без сахара, И вот, наконец, мой самарский друг ушёл мыться, а другой мой друг такой очень замороченный театральный режиссер Дима Арюпин затеял спор не о чём бы ты думал, о том, у кого из нас тоньше душа. И вот мы полтора часа спорили о том, у кого тоньше душа.
Потом пришёл Дима из ванной и задумчиво сказал: "Знаете, что, я уверен, что во всём этом городе, и, наверное, во всей стране в эту минуту никто больше такие разговоры не ведёт".
В этом Блок-хаузе был человек, экскаваторщик, звали его Андрюха. Это был человек, который ничего не умел в жизни, кроме как работать на экскаваторе и покупать портвейн. Когда он зашивался, он по инерции продолжал покупать портвейн, и в продолжение того месяца, пока он не пил, его комната уставлялась бутылками с портвейном. И когда уже не было место, куда его ставить, он начинал ходить по комнатам, говоря: "Давай, пойдём ко мне, выпьем, а если со мной что-нибудь случится, позвонишь в "Скорую помощь""?
Все, естественно отказывались, но он находил какого-то дурака, и всё начиналось.
Так, вот, по поводу русской революции. Однажды, когда мы находились в том самом кафе, где стояли в очереди какие-то девочки из того самого Литературного института, шли разговоры о Бахтине… И туда приходит Андрюха в тельняшке и телогрейке, распахивает её и произносит с придыханием: "Кого ебать, одна плотва"…
— Интересно, только — слышал ли его кто из нетрезвых литераторов.
— …И я понял, почему люди не могли оказывать никакого сопротивления Феликсу Эдмундовичу — у него так пахло от шинели… Это была вещь не из их мира. Как инопланетянин — какое могло быть сопротивление. Чуть-чуть портвейна налей…
А в своей жизни я один раз был на презентации. Это была презентация книги Нины Садур. Мне там очень понравилось, потому что мы там наелись до отвала. Я жену привел, и мы хорошо поели, Костырку привел, Калашникова-поэта. Сидели мы там теплой компанией и поедали всякие еды. Я с удовольствием пошёл бы ещё на какую-нибудь презентацию, но говорят, они уже не в моде.
— Надо бы на презентацию прокатного стана. Подарили бы двутавровую балку…
— Не зовут, не зовут!
— Ну, Бог с ними, всё равно в этом мире не выжить. Впрочем, это продолжение нашего разговора о журнализме. Иногда кажется, что большинство журналистов стало именно "стололазами", как ты говоришь. Иногда кажется, что критики равны журналистам, и критиков, собственно нет.
— Я читаю газету "Сегодня", там пишут критики. Мне не очень приятно их ощущение последнего слова, сказал как припечатал. Всё это от мании величия. Как говорил Юхананов, о котором я тебе уже сегодня рассказывал с полной уверенностью: "Все, что мы делаем, станет классикой". Я свободный человек, сам разберусь… Всё, что произошло в стране, как говорил один мой приятель, не создало собственного стиля. Именно поэтому появляются памятники Есенина. А газета "Сегодня" всё-таки этот стиль создаёт. Вот, например, я читал статью Немзера, причём благожелательную — и абсолютно ничего в ней не понял, абсолютно ничего.
И всё же это стиль.
И Блок-хауз был таким местом, где случались такие вещи, которые не возможные нигде, кроме него. Там был стиль…
А джаз… Я довольно многому научился у музыки, причём у музыки современной. Принципу подачи материала, свободе, возможности совмещения разнородных лексических пластов. Последнее, мне кажется как бы моим отличительным знаком. Я очень много думаю о музыке, даже читаю о ней лекции в одном месте. Там одни ребята, которым я многим обязан, они меня много лет назад вытащили с распределения. Есть такой Дима Дихтер, он "бард", и у него есть школа, в которой он обучает всяких недоростков бардовской песне. К бардовской песне я достаточно равнодушен, а вот лекции по музыке и литературе я им читаю.
Джаз — это текст. Это способ изложения материала. Даже Алла Максимовна Марченко однажды заметила в одном случайном разговоре, что у Бутова фразы похожи на джазовую фразировку. Мне это очень польстило.
Вот рок-культура, это культура крика. В ней всё построено вертикально, она основана на напряжении между двумя одновременными нотками, а джаз построен на напряжении между двумя горизонтальными нотами. Джаз всегда излагает. Я однажды писал, вернее, хотел написать джазовый рассказ, по этому закону, но он у меня не сошёлся, потому что в рассказе должна происходить жизнь, на одной конструкции рассказ не построишь.
