Страх сковал ее тело параличом: пустая фраза из ее любимых книг, где женщины вдруг онемевали, будучи обездвижены истекавшими слюной вурдалаками и вкрадчивыми вампирами. Источником ее звенящего паралича стал не просто страх, но двоякое и противоречивое желание: она желала бежать — и желала обнять мужа. Потому она не делала ничего.
— Ты у меня одна, Кон, бояться нечего, единственная моя Кон…
Низкий бубнеж гипнотизера. Та часть ее, что рванулась бы вон, за дверь, на улицу, оставив позади даже Ангелику, обволакивалась ныне дремотой, блеклый же голос пробуждал в ней ее собственные страсти — возможно, самоубийственные. Теснящие ладони, мужеская целеустремленность и ее собственное желание перелились за край самоохранения.
— Доступно, например, вот что. Для нас оно не таит никакой опасности, — сказал мужчина, правивший адской лабораторией, и она признала взаимовыгоду на мгновение, и еще на мгновение, и его руки на ее голове напряглись, оттягивая ее волосы.
Она отпрянула.
— Ты слышал? — задохнулась она. Схватила платье. — Ты не слышал?
— Разумеется, но она снова уснет, черт тебя подери.
Его протесты делались глуше по мере того, как Констанс сбегала вниз по ступенькам в направлении умножавшихся воплей. Она вобрала Ангелику — та сидела с закрытыми глазами, и сиплый визг затейливым потоком изливался из ее тельца — в объятия, и девочка принялась кулачками колотить мать вкупе с окрестным воздухом, а после визжание разломилось на весьма зловещий кашель и отчаянные лихорадочные попытки сделать вдох.
Очи Ангелики отворились, извергнув слезы. Ее тельце билось с матерью, что напрягалась изо всех сил, удержи вая дочь.
Появился он.
— Она задыхалась, — выплюнула в него Констанс, не в силах успокоить впавшую в бешенство, рыдающую девочку. — Задыхалась. Я пыталась тебе сказать.
— Задыхалась? В самом деле? — спросил он Ангелику, что разом окаменела при виде нагого отца. Пугливо кивнув беспримерному явлению, она вдавила личико в материнское плечо. — Отчего же? — вопросил он.
— Задыхалась, — невнятно прошелестела Ангелика тончайшим из голосков, зарываясь сильнее прежнего и материнскую шею и уже сражаясь с напавшей на нее дремотой.
— Надень что-нибудь, наконец! — сурово прошипела Констанс, качая дочь по широкой, баюкающей дуге, и нагой мужчина удалился наверх.
Констанс часто дышала, грудь ее готова была разорваться. Опасение, будто Ангелике грозит некое заболевание легких, быстро сошло на нет, ибо девочка вскоре задремала. То был всего-навсего кошмар. Она задыхалась. По краю сознания скользнула мысль, слишком уродливая, чтобы обратиться к ней напрямую, и Констанс содрогнулась, дабы ее стряхнуть. Вообразив, что ей холодно, она повернулась к окну, обнаружила, однако, что оно надежно заперто, и тут дурная мысль возвратилась, налившись силой, как если бы чьи-то глаза приноровились к тьме, скоропостижно проявив ясный абрис там, где до того дрейфовали одни размытые тени. Девочка задыхалась. Задыхалась, подобно самой Констанс… Ангелика задохнулась в тот миг… и тут все тело Констанс обуяла необычная хворь, тошнота, словно рвотой стали одержимы даже ее руки; она пробовала было помыслить о чем-то ином, однако попытка сорвалась: Ангелика задыхалась ровно тогда, в точности в тот миг, что и Констанс, и ужас девочки был осязаем даже до того, как ее мать отворила дверь. Болящая ручка, укушенные шея и уши, а теперь… и Констанс бежала из комнаты, оставив свою спящую девочку, ибо сама нуждалась в том, чтобы кто-нибудь заверил ее: она не повредилась рассудком. Она перешагнула порог собственной комнаты.
— Она дремлет, — сказала она. — Однако я ощущаю, что произошло нечто в высшей степени отвратительное. Ты должен сказать мне, что я не… — И тут Констанс увидела, как он стоит, по-прежнему голый, освещаемый наполовину заоконной пепельностью, ровно как… тщетно подбирала она слово, ибо все слова покинули ее, оставив лишь образы тварей из зоологического сада либо мифических зверей, изображения бесов либо проклятых, что тонули в собственных пороках. — … Однако я позабыла, мне нужно увериться в том, что она уснула и…
Она удалилась так же быстро, как он, сгорбившись, возвратился в тень, и пренебрегла его скрежещущим окликом, виня себя за то, что вообще оставила Ангелику в одиночестве, за безумную идею, будто ему под силу растолковать ее ужас. Ему! Он был пьян, он едва не опьянил ее, пока с их ребенком случилось… что же?
Она резко захлопнула за собою дверь, задвинула ее хрупкий, детский засов. Неверный подсвечник, зажженный наконец дрожавшими руками, испустил лоскут язвительного дыма, и Констанс судорожно смежила веки, пред коими белокожий, темноволосый Джозеф превратился в темнокожего, беловолосого беса, в страсти обнажившего черные зубы.
XIV
Поутру ночные страхи растворятся, контуры омоются светом, явят себя не чертями, но чертами вещей.
Иначе должно было бы признать, что Ангелика испытывала боль, причиняемую телу ее матери. Не существовало даже слова для подобного заблуждения. Нора оставила на доске нож, и Констанс (совсем чуть-чуть, толком не обдумав сей опыт) взрезала себе плоть большого пальца, тут же уронив нож и погрузив рану в рот. Браня себя слабоумной, она стала искать Ангелику и нашла ее на самом верху: девочка, не омрачена ни болью, ни кровью, наливала незримый чай принцессе Елизавете.
— Мамочка, папочка сказал, что ты говоришь неправду.
— Он сказал, что я?..
— А Господу нет до этого никакого дела.
— Папочка сказал такое? Тебе?
— Мамочка, что такое «орочние»?
— Ангелика, я не понимаю, что ты такое говоришь.
— Орочние. Даже первого самого.
Констанс завертывала палец в лоскут, а по коридору шествовал Джозеф, лют и молчалив. Сегодня его присутствие оказывало на Ангелику противоположное воздействие, пробудив устрашенный шепот: «Мамочка, коленки». Отбытие Джозефа вдохновило ее на тревожные откровения:
— Он не такой, как ты, — мурлыкало дитя к перетасованным радости и беспокойству матери. — Он другой.
Он не любит принцессу Елизавету.
Это притязание, хоть и было детским лепетом, таило в себе нечто, и Констанс изо всех сил старалась осознать, что же именно.
— Он ненавидит принцессу Елизавету, — твердила Ангелика снова и снова.
Наступил равносильно беспокойный вечер, и по возвращении Джозеф восстановил, невзирая на девочкины утренние страхи и полночные жалобы, гипнотическую власть над ребенком. На протяжении четырех лет отец с дочерью дарили друг друга не иначе как равнодушием, однако ныне Ангелика настаивала на его обществе, будучи восхищена бесталанностью, с коей он читал истории. Ныне она домогалась его научных сочинений, переполненных гротескными картинками. Ныне она находила фортепьяно пыткой, если только не подготовляла концерт для отца. Ребенок был ведом прочь, Констанс же оставалось наблюдать его убывающую спину, будто сквозь уплотняющееся сплетенье ветвей.
