Тут вы конфузливо закашляетесь, попунцовеете и вцепитесь в латынь, дабы задрапировать свой неприкрытый греческий. Но опять же — нет. Я обязана Энн Монтегю, обязана очень многим, и не буду, не могу винить ее в вероломстве либо злодеянии по настоянию задиристого мужчины. Нет, я способна уравновесить невиновность моего отца и железную уверенность Энн в том, что он виновен. Моя память молчит о его преступлениях; я не сомневаюсь в том, что он мог быть преступником.
— Ну же, о женщина! Как вы можете быть равно уверены в том, что ваш отец вас не растлевал — и что он заслужил смерть за ваше растление? Что призраки вас не совращали — и что ваша мать заставала их за этим занятием? Объективная истинность события не зависит от того, верит ли пациент в его реальность, но вы не допускаете веры во что-то, вы верите лишь во все разом. Это что еще за игры?
Ваша пациентка расстроила вас, доктор. Она лежит у вас в ногах, как вы настаиваете, но не покоряется вашей воле. Она противится вашим благородным усилиям избавить ее от страданий. Она отравляет ваше растущее предвкушение успеха, однозначности, осуждения, развязки. Она неблагодарна. Она взбалмошна. Она играет со словами и предчувствует ваши ценные указания. Почему бы ей ради собственного блага не вести себя по вашему хотению? Вы бы впились в нее, настолько она раздражает вас своей сознательной двусмысленностью. Вы бы впились в нее своими руками и показали бы, кто тут прав. Утихомирьтесь, доктор!
Я всего лишь имею в виду, что, поскольку ничего из перечисленного я не помню — ни совращения, ни воздержанности, ни призраков, ни истерии, — возможно, не мое это дело — судить или принимать близко к сердцу. Возможно, жизни этих людей негоже использовать, дабы объяснить собственную на исходе лета; их яркий свет — не то средство, кое рассеет тени в моей душе. Эти происшествия — их собственность, не моя.
И вот вы вздыхаете, совсем как актриса, выламываете из лица очки, неистово их полируете и говорите:
— Хорошо же, давайте обсудим вашу виновность в этом деле, — неистовей обычного желая прикрепить к моей спине гипертрофированную совесть, кою самые успешные ваши клиенты носят до гробовой доски, эти располосованные хромые верблюды, коих вы именуете здоровыми. — Вы не помните, чтобы отец вас совращал, и при этом красноречиво домысливаете ощущения матери, совращаемой ее отцом. Вы припоминаете собственное свидетельство о некоем нападении на вашу юную персону и при этом не помните, чтобы называли обидчика. Вы помните, как поддерживали мать и ее выводы, спиритку и ее выводы, отца и его выводы. В таком случае вы, — и тут вы наконец понижаете свой карающий глас, водружая на его., место неубедительную интонацию научного исследования, — возможно, по справедливости или по ошибке, вы считаете себя ответственной за ряд событий; возможно, вы страдаете ныне от симптомов, вызванных наказанием, коему сами себя подвергли?
Верно ли, что маленькая девочка сплошь и рядом усугубляла обстоятельства? Неизбежно. Тут она предпочла общество отца, тут — матери, отлично сознавая на свой детский манер, что с каждым сдвигом предпочтений она задевала одного родителя и услаждала другого.
Она преувеличивала собственные страхи, дабы завоевать внимание матери, и высмеивала страхи матери, дабы развеселить отца. По временам она могла говорить то, чего явно ждала от нее Энн. Она могла поведать матери: «Не волнуйся, мамочка. Если ты умрешь, я буду папочке хорошей женой». Тут и там она строила из себя кокетку, за что щедро вознаграждалась любым из трех ее родителей. Потому она виновна в раздувании воспоследовавшего пожара, да?
— В финале мы узрим корни всех ваших жалоб глубоко под землей, как если бы почва стала прозрачнейшим оконным стеклом.
Вот какое сокровище вы опрометчиво посулили мне в начале нашего совместного времяпрепровождения; так поступают все мужчины, пока их влечения сильны и свежи. И что же? Вы завели меня в дурной тупик, в серый ад одиночества, самопорицания и замкнутых на себе страстей. Я все вижу ясно, как никогда, и тем не менее мои — как их назвать? — мои склонности, обыкновения, слабости, вся итоговая тревога усилились до невозможности. Я приближалась к этим людям, призвав на помощь все свое искусство, и я не могу их достичь. Я останавливаюсь, отделенная от них тем же расстоянием, что отделяет покоящийся на зеркальном стекле объект от его по-прежнему далекого отражения. Я не нахожу никакого утешения, один лишь механизм с четырьмя зубчатыми колесами, кои цепляются исключительно друг за друга, сходясь почти бесшумно, и каждое гонит остальные вперед.
И вы! Выдержали меня за руки, истребляли мои долгие часы и мои деньги, ковырялись в моих ранах, не давая им зажить. Так похоже на докторов. Я несчастна, а вы скучаете. Я плачу, а вы совещаетесь с циферблатом. Сомневаетесь, что мы увидимся вновь? Признайтесь: я вам тоже приелась. Ваши обещания невыполнимы, моя очарованность тает, и вы жаждете вызвать из приемной — с обольстительной ученой миной — очередную хорошенькую истеричку.
Автор премного благодарит за содействие Ли Будро, Джулию Бакнэлл, Джину Сентрелло, Тони Деннинджера, профессора Нормана Фрумана, труд Питера Гея, Майка Левайна, Петера Мадьяра, Майка Мэттисона, Дугласа Макдугалла, Либби Магуайр, заслуженно легендарного редактора Дэничла Менакера, Эрика Олсона, ASP, DSP, FHR FMP, MMP, Михая Радулеску, супер-пупер-агента Марли Русофф, Тоби Томп кинса, Донну Уик и, разумеется, Джен.
