Доктор Майлз кое-что понимал, как явствует из истории о русских военных (пересказанной позднее за хересом и пирогом восхищенной Энн Монтегю), в коей мучимая жена оказалась способной во имя справедливости действовать с недюжинным коварством. Понимал он кое-что и в следовании фактам.
Или: я собираю воедино скудные и разобщенные фрагменты жизни Джозефа и прихожу к выводу, что он был терзаем женой, коя, становясь день ото дня все безумнее, каждым своим разговором, поступком, предположением провоцировала его провоцировать ее провоцировать его. Я воображаю мужчину, что разглядел во мне — не так уж это и немыслимо — болванку, из коей однажды может получиться лучшая спутница жизни; мужчину, что питал ко мне грустную разновидность любви, ни отцовскую, ни романтическую, ни практическую, но разноцветную и деформированную помесь, каковая любовь привела гонителей отца к заключению, что он виновен в деяниях, оправдывающих насильственное исключение его из цивилизованного общества.
Или: моя мать была движима наваждением иной природы, преследуема стаей вечно наступавших ей на пятки воспоминаний и готова была на все, лишь бы выскользнуть из объятий внушаемого ими ужаса либо удалить этот ужас с глаз долой. Они терзали бы ее и дальше, но однажды ночью явился мой отец — волосы прилизаны туманом, в коем он бродил часами, дыхание обжигает виски, в коем он купал жалость к себе, — и произнес имя Констанс не с той интонацией, не в тот миг, прикрыв глаза, и его сходство — мимолетное, символическое, отравляющее — с Джайлзом Дугласом запечатало сосуд его судьбы, и Констанс умертвила отца, причинявшего ей боль ровно потому, что его не умертвила ее матушка. Возможно.
А вы — заносчивый, соблазнительный — обещаете мне, что во всем этом я найду ответы на собственные печали, расстройства, срывы, горькие победы и порочные любови, кои в вашем описании предстают не моей жизнью, но всего лишь симптомами. (Хотя какая жизнь останется мне без этих симптомов, я постичь не могу.) Вы сулите мне скорую однозначность, до коей уже рукой подать, однако неоднозначность таит в себе лишь большую неоднозначность. Мы вычерпываем землю, под коей нет никаких залежей, закладываем фундамент на болотной жиже, тлетворной, бурлящей и бездонной, возводим Венецию отдельно взятой жизни и немедленно тонем. Что мы способны выстроить, если никогда, никогда не дойдем до предела прошлого? Я теперь совершенно одинока, брошена на произвол судьбы смертью Энн, как некогда нас бросила на произвол судьбы смерть Констанс.
Я не могу объяснить вам все события, кои на самом деле произошли. Если одно произошло, значит, другого не было. Если случилось другое, значит, не было первого. Если каждый актер играл в собственной суверенной драме, значит, взглянуть на мою жизнь можно лишь через взаимопересечение этих драм, сквозь образованные наложением трех историй обособленные пустоты, пропускающие свет. Однако же, когда я накладываю эти истории одну на другую, свет не проходит, и пустоты не остается. Все мне известное пожирает себя без остатка.
Чему я была свидетельницей, что мне было рассказано, чего я желала, о чем грезила: я не утверждаю, что между тем и этим нет отличий, но отличить одно от другого не в силах, а вы мне совершенно не помогли. Вас шокирует то, что я ненавижу одну мысль о вас и ваших мужеских обещаниях однозначности?
Мужчина, с коим я отдаленно знакома, на прошлых выходных пригласил меня понаблюдать за тем, как он истребляет в своих угодьях дичь. Я отправилась из Лондона в домик на озере. Мой хозяин чистил клювом оперение, ходил гоголем по размеченной территории, выпячивал грудку, дергал во все стороны головой, пока я не осознала его вкус к умерщвлению пернатых и не возжелала разнести его на перышки выстрелом из ружья.
За ужином, где мы слизывали с губ плоды его кровавых трудов, он предложил собравшемуся отряду рассказать истории с привидениями, ибо погода несколько испортилась, вдалеке сверкали дряблые молнии, а также — и это главное — разговор за столом уже давно откровенно протух. Подобным предложением отмечается в последнее время почти всякий вечер, коему угрожает дождик.
Вы тоже заметили? Людям абсолютно нечего сказать, по крайней мере — людям моего круга. Все мужчины непременно занудливы, потому от женщин ждут щекотки нервов скрипящими полами и расшнурованными корсетами. Разумеется, я победила, сервировав искусно приготовленный вариант истории моей матери.
— Само собой, вы-то можете занимать себя репетициями этих сказок, не будучи обременены мужем или детьми, кои требуют вашего внимания, — фыркнула дама, чья история с привидениями была открыто поднята на смех и чей муж однажды требовал моего внимания весьма назойливо, пока, отдаю ей должное, его общество не показалось мне несообразно обременительным.
Собравшиеся гости, пусть в массе своей и идиоты, по меньшей мере сидели тихо, пока я их развлекала.
— Господи] Так это вы о себе? — спросила в конце еще одна бессмысленная жена, очертя голову бросаясь в очевидное и совершенно упуская наслаждение от рассказа. — Это вы — та кошмарная маленькая девочка?
— Белла, прошу тебя, — пробрюзжал ее муж; некогда он казался мне небезнадежным, но с тех пор его присутствие сделалось сравнимо с энергичным самоистязанием. — Ну что за корова.
— Как ты смеешь говорить со мной, когда она сидит тут, всецело наслаждаясь собой, — ответила Белла, коя, скажу как специалист, именно что корова. — С меня довольно. Пойду посмотрю, как там дети. — И она, пыхтя и бухтя, отправилась наверх, дабы удостовериться в том, что гуляющее само по себе либидо моего отца не скрючилось над ее писючими младенцами.
Но вы, сэр, — я уверена, — обвините меня в том, что я уклонилась от пресного задания описать мою юность. Вы всплеснете руками, осуждая мое нежелание найти виновного, даже найти истину, разграничить призраков и совратителей, паранойю и заговор, убийц-жен и убийц-актеров. Вы станете ухмыляться мне и жаловаться:
— Как же, моя дорогая леди, нам вас вылечить, покуда вы не желаете посмотреть в глаза Сути Прошлого?
С какой легкостью, сэр, мы с вами могли бы сойтись столько лун, фунтов и мимолетных поцелуев назад на том, что я наказываю мужчин, ибо желаю наказать отца за то, что он со мной творил. Я знаю, именно это у вас и написано на первой же странице, однако — я не желаю его наказывать. Я думаю, что он был наказан несправедливо. Появись у меня такая возможность, я бы, возможно, получила наслаждение, наказывая его как мужчину, но не как отца.
— Замечательно, — ответите вы. — Если все обвинения с него сняты, значит, ваша мать была попросту истеричкой.
И я скажу вам — нет. Я вполне способна верить одновременно и в то, что моя мать была воистину и буквально наважденной, и в то, что мой отец не был причиной ее наваждения.
— Очень хорошо, — продолжаете вы (видите, дорогой доктор, насколько я не нуждаюсь в вашем реальном обществе: вы поселились в моей голове в маленьком, прекрасно обставленном номере, и я могу посещать вас или запирать в свое удовольствие), — тогда мы можем сойтись на том, что неправа была эта вмешавшаяся особа, эта спиритка, убедившая вашу ослабленную мать в том, что ее врагом является ваш отец, ради неприкрытой выгоды, как материальной, так и, если я вас понимаю, и, и…
