утра.
После ужина мы молча и дружно ложимся спать. Вроде и печь покряхтывает ласково, и тепло в меру, и лампа льет густой желтый свет, а в балке неуютно. Мы долго ворочаемся на кроватях, Вовка изредка вздыхает. Он, наверное, тещу видит во сне. Какая она у него? Небось толстая, жмурится хитро, когда письмо ему сочиняет. Тещи, говорят, все нашего брата не любят. Интересно, за что? Леонид вот тоже почти каждый день пишет. А ответа — ни одного. Конечно, любовь. Смешная какая-то любовь: адресат молчит. Попробуй, заставь меня вот так изо дня в день сидеть над письмом без всякой надежды на ответ. А впрочем, кто знает, какие механизмы в тебе работают? Шлет Ленка письма, и все в порядке. А если она замолчит? Да я этот балок на части разберу! Дыру вместо шурфа, как Вовка говорит, через всю Сибирь до самой Москвы пробью, прямо в квартиру, где она… Ладно, заткнись, выдумываешь черт знает что! Полный там порядок. Насчет института иностранных языков она все узнала, весной пошлю документы. Мы еще вместе поездим по белу свету. Всю жизнь вместе. Спокойной ночи, моя Ленка.
Утром я вылезаю из спального мешка раньше всех. Холод собачий.
Так, сориентируемся…
Лампа на столе. Раз — горит!
Растопка у печки, соляр рядом в бутылке. Два — гудит!
Снова в мешок — три! Порядок!
А Леонид так и лежит, как оставили вечером. Сжался под полушубком, колени у подбородка. Ничего, холод, здорово хмель вышибает! А сейчас уже теплее. Через пару минут можно вылезать.
Теперь я встаю не спеша, беру с веревки над печью теплую рубаху, ватные штаны, портянки. Обуваю просохшие валенки. Мы каждый вечер развешиваем на ночь одежду у печи, иначе утром будет влажная. Поставив чайник, я умываюсь, открываю на минуту дверь: проветрить. В комнате уже жарко.
— Подъем, люди! — кричу я.
Никакой реакции.
— Пожар!
Вовкин мешок начинает шевелиться. Оттуда высовывается длиннющий палец, вертится в воздухе.
— Правда, затопил, — глухо говорит Вовка.
— Чай уже готов, — бросаю я приманку.
Вовка трогает за плечо Леонида. Тот открывает глаза, смотрит на Вовку, на стол, где так и стоит недопитая бутылка…
— Вкалывать пора, — говорит Вовка.
Леонид встряхивает головой и садится. Русые волосы сосульками свисают на уши. Он проводит по ним рукой, берет папиросу:
— Спички!
Я кидаю коробок. Леонид не успевает подхватить, поднимает коробок с пола.
Я ставлю на стол банку колбасного фарша, сливочное масло, хлеб. Леонид смотрит, как мы едим, потом растаптывает окурок и наливает в кружку спирт. Ох, и противно ему, наверное, смотреть в таком состоянии на наши благообразные трезвые физиономии! Чуть разбавив, Леонид залпом пьет спирт и вытирает губы тыльной стороной ладони.
— На работу идешь? — спрашивает Вовка. И зачем спрашивает, когда и так все ясно.
— Топайте. — Леонид смотрит в замороженное окно. — Приду…
Весь день мы на линии одни. Сами заряжаем шпуры, сами взрываем. Ничего, получается.
— Нужда — не тетка, — изрекает Вовка.
В среду Леонид тоже не выходит на работу. Даже не просыпается, а мы и не пытаемся будить его.
— Запой, — машет рукой Вовка, когда мы идем на линию. — Крепкая штука. У деда Шубарова два раза в год бывало. И причины видимой нет. Так, день неясный либо волна на море серая. Ерунда, в общем, а он неделю из своей хибары не вылазит. Придешь к нему — лежит на койке, глазами стену полирует. Ладно, пусть пьет — его деньги, его желание. Вот заработок у нас общий, тут как быть? Может, скажем геологу: пусть эти дни на нас только запишет? Метраж сами разделим. Мы не виноваты. — Он все более воодушевляется. — За что ему бригадирские? Так работать и медведь умеет, зимой-то.
— Подожди, остынь, — говорю я. — Чего уж сразу…
Действительно. «Дружный коллектив разведчиков!» Пока работал — ура! А чуть кувыркнулся — давай под бока.
— Нет, серьезно, нельзя так! — Я останавливаюсь. — Ну, хоть узнать надо, в чем дело…
Туманное сегодня утро. Ползут и ползут с юга, из долины реки Паляваам, серые клубы. Взрывы уже не гремят, тугие звуки гаснут в тумане, за полсотни метров почти не слышно. Только в середине дня налетевший ветер рвет плотные шлейфы, быстро разносит за края долины и утихает, словно только за этим и пожаловал.
Над моим шурфом появляется Вовка.
— Сергей, вылазь на минутку.
— Чего там?
— Давай быстрее.
Оставив лом, я карабкаюсь по обледенелым петлям лестницы. Уже пять с половиной метров пробили.
Через недельку, если не заметет, и эту линию можно актировать. Идет дело.
— Смотри, — протягивает руку Вовка.
В стороне от нашего балка по склону седловины медленно шагает человек.
— Ленька, — приглядевшись, узнаю я.
— Ага. С ружьем.
— Не вижу.
— А я вижу. Гуляет. А тут долби.
— Завтра, значит, на работу выйдет. Развеются чувства, улягутся страсти.
— Ну-ну, — Вовка качает головой. — Все равно этот метраж себе проставим.
— Ну-ну, — тихо повторяю я.
Метраж, метраж… Очень ему хочется домик. Ладно, не буду осуждать. Сам ночами всю сберкнижку разделил на подарки Ленке…
— Братья, — говорю я. — Охотники на неуловимого зверя по имени Касси-Терит. Через четыре дня Новый год. Помните вы об этом?
— Помним, братка! — Вовка вдруг подскакивает со скамьи и, топоча валенками, исполняет какое-то замысловатое па.
— Если так, отрядим воина на прииск. Пусть он выпотрошит хитрого и жадного Большого Начальника Снабжения и вернется, увенчанный колбасой и шампанским. Хватит поклоняться Жестяной Консервной Банке! Ура!
— Банзай! — кричит Вовка.
— Идея, — улыбается Леонид. С ним, кажется, все в порядке. Работает за двоих, о своем недавнем недовольстве и метрах Вовка и не заикается. — Валька сейчас на «Кабаньем», значит, ночью будет обратно. Кто поедет?
— А вон, — кивает на меня Вовка.
— Этот? — Леонид склоняет голову набок и окидывает меня оценивающим взглядом. — Ну что ж, пусть.
— Главное — вырядить его соответственно, — предлагает Вовка. — Тут каждая хреновина огромную роль играет. Дед Шубаров однажды в Хабаровск за новым дизелем для нашего корыта ходил. Галстук купили, ботинки лаковые. Все как будто есть, и в то же время чего-то не хватает. Незаконченный портрет. Вертелся, вертелся он перед зеркалом, вздохнул и говорит: «Деталька во мне исчезла. Какая — не пойму. Вы думаете, я всегда был дедом Шубаровым? Эх, гаврюхи…» Уехал. Ждем возвращения, встречаем. Скучный вернулся, нас на пирсе не видит, прямо домой чешет. Мы следом.
Дома дед сразу к сундуку: стоял у него в сенях, старинный, в бронзовых полосках. Копался, копался, вытаскивает… это… пенсне золотое и на нос — хлоп! Смотрим — бог ты мой! И не дед вдруг перед нами, а фигура. Министр! «Вот, — говорит, — гаврюхи, чего мне не хватало
