уйти, но меня не отпускали. Появился парень из театра, с песнями… – Надя запомнила слова и мелодию. Рванув струны, девушка стукнула ладонью по гитаре:
– Все закончилось, смолкнул стук колес, шпалы кончились, рельсов нет…
Эх, бы взвыть сейчас, да только нету слез, слезы кончились на земле…
Надя велела себе не плакать:
– Он смотрит на меня, – поняла девушка, – надо его увести отсюда. Я все расскажу, а там будь что будет. Но только о себе, ни слова о маэстро Авербахе… – ребята восторженно зашумели. Надя подхватила гитару:
– Боюсь, что мне пора, завтра утром репетиция. Спасибо за отличную компанию, еще увидимся… – сбросив пиджак на кресло, она вскинула на плечо инструмент:
– Спасибо, что не дали мне простудиться… – ее каблуки простучали по бетонной площадке, Инге шагнул вперед: «Позвольте проводить вас, Дора».
Ледяной ветер обжигал лицо, забирался под развевающийся подол короткого платья. Голые коленки озябли, Надя почувствовала, как застыли пальцы на ногах. Покачнувшись на высоких каблуках, она услышала неприятное дребезжание железа. Вихрь колебал неплотно закрытую крышку мусорного бака.
Задний ход выводил из общежития на помойку. Дальше, укрытая хлипким забором, лежала строительная площадка. Краны уходили в звездное небо. Красные огоньки на кабинах перемигивались во тьме. Над крышами Академгородка ветер нес рваные клочья серых облаков. Испуганно мяукнула кошка, заныла гитарная струна в футляре.
Дальние фонари освещали его белую рубашку. Пиджак он снял на лестнице, молча накинув его на плечи Нади. Он не спросил, почему они миновали четвертый этаж где, как знала Надя, помещалась его квартира, почему не остановились на третьем:
– Он и не знает, что я живу на третьем, – вспомнила девушка, – я только сказала, что меня тоже поселили в общежитии… – не желая рисковать, Надя вообще не хотела ничего говорить в здании:
– И не только говорить, – напомнила она себе, – нельзя, чтобы камеры нас видели вместе, пусть даже так. Комитетчику я объясню, что ничего не получилось. Ничего и не получится… – сердце отчаянно заныло, – он женатый человек, порядочный мужчина. Я вижу по его лицу, что он меня презирает… – лицо доктора Эйриксена, правда, немного изменилось:
– История о зоне, о ее заключенной матери тоже может быть байкой, – напоминал себе Инге, – романом, как говорит Волк. Подстилка хочет меня разжалобить, она добивается, чтобы я ей поверил… – накидывая на нее пиджак, Инге избегал касаться стройных плеч, нежной шеи, открытой глубоким вырезом платья. Он вдыхал запах вербены:
– Словно Сабина рядом со мной. Мы с ней тоже сбегаем со светских приемов… – на него повеяло морским ветром, темные глаза жены оказались совсем рядом:
– Очень вкусная селедка… – Сабина с удовольствием кусала булку, – гораздо вкуснее, чем на чопорном мероприятии… – она кивнула в сторону королевского дворца. В Копенгагене физиков из Института Бора часто приглашали на ужины и коктейли:
– Я даже смокинг завел для таких дел… – вспомнил Инге, – Сабина шутила, что смокинг только первая ступень. Нобелевскую премию принимают во фраке… – ее шпильки стучали по булыжнику неприметной улицы, спрятанной среди средневековых домов. Немногие открытые заведения выпускали наружу стайки припозднившихся туристов:
– Мы нашли лоток с селедкой и сосисками, – вспомнил Инге, – хозяин налил нам кофе за счет заведения. Сабина носила похожее платье, тоже с блестками, но длиннее…
Придерживая полы пиджака на груди, Дора нырнула в проем, оставшийся в заборе от вырванной с мясом рейки. Инге понимал, что девушка хочет с ним поговорить:
– Не случайно она спела песню, не случайно упоминала о зоне… – скрипела полуоткрытая дверь заброшенного вагончика бытовки, – но не попадайся в медовую ловушку, доктор Эйриксен…
Он вспомнил обжигающий губы горький кофе в картонном стаканчике, шепот Сабины:
– Здесь тупик, дом ремонтируют. Туристы сюда не заглянут, почти полночь… – особняк закрывали леса, гулкая арка вела в тесный дворик:
– Мы туда даже не дошли… – Дора ловко вскарабкалась в бытовку, – все случилось прямо в арке, у стены… – Инге давно привык к осторожности. Он знал, что Сабина никогда не пойдет на операцию:
– Она давно сказала, что никогда не избавится от нашего малыша. Она готова окончательно сесть в инвалидную коляску или даже умереть, чтобы у нас появился ребенок… – врачи считали, что в таком случае самого ребенка тоже ждала печальная судьба:
– Поймите, доктор Эйриксен, – вздохнул доктор Сабины в Копенгагене, – у вашей жены были переломаны все кости таза. Чудо, что она вообще поднялась на ноги. Ребенок, развиваясь, увеличит размер матки, для которой не останется места… – Инге еще не понимал: «И что тогда?». Врач ткнул ручкой в рисунок на листе анатомического атласа:
– Матка разорвется, мать и ребенок погибнут. В этих случаях мы пока бессильны… – помня о таком исходе, Инге всегда напоминал себе, что надо сдерживаться:
– Я люблю Сабину, я не могу ее терять… – он почувствовал рядом легкое дыхание девушки, – я не должен так поступать… – голова закружилась, к щекам прилила кровь. До него донесся тихий шепот:
– Доктор Эйриксен, я должна вам что-то сказать… – Инге стиснул зубы:
– Сейчас она будет врать напропалую. Не хочу ничего слышать, не хочу ее больше видеть. Один раз, один только раз. Что я делаю, нельзя, нельзя… – грубо притянув девушку к себе, закрыв ее рот поцелуем, Инге прижал ее к шаткой стене. Доски уходили из-под ног, его пиджак полетел вниз. Она сладко застонала, вцепившись зубами в его плечо:
– Инге, Инге… – не отпуская друг друга, они сползли на щелястый, выпачканный штукатуркой пол бытовки.
Над кухонным столом поднимался аромат блинов. Серебряную ложку воткнули в банку с малиновым вареньем. Генеральша Журавлева не преминула снабдить мужа, уезжающего в долгую командировку, домашними заготовками:
– Наталья Ивановна велела и тебе кое-что передать, – добродушно хохотнул Журавлев, встречаясь с Сашей, – джемы, соленые огурцы из нашей бочки, моченая антоновка. В Москве ты такой ни за какие деньги не купишь… – малиновый джем оказался урожая этого лета:
– Ни одной косточки, – весело подумал Саша, – Наталья Ивановна свое дело знает… – он вспомнил давешний разговор с Мартой, на даче Журавлевых. Девчонка махнула костлявой лапкой:
– Мама Наташа меня использует, как математика, – рассмеялась Марта, – я высчитываю, сколько получится банок варенья из малины или яблок. Остальное она делает сама, я не любитель возиться на кухне… – Марта могла разве что сварить яйцо:
– Я проводила опыты, – оживилась девочка, – взвешивала сырые яйца, высчитывала формулу, по которой можно определить точное время кипения для разного результата… – Саша рассмеялся:
– Я люблю в мешочек, если что… – Куколка, к его удовольствию, запомнила его предпочтения:
– Она отлично готовит, – Саша щедро намазал блин вареньем, – когда все случится, ее поселят на закрытой даче под Москвой, отдадут под наблюдение врачей. Ее семье соврут насчет длительных гастролей, а я буду к ней приезжать на блины и не только…
Оглядывая бледное лицо устроившейся напротив девушки, он заметил тени под большими глазами. Надежда Наумовна обошлась черным кофе без сахара и парой сигарет:
– Не морите себя голодом, милочка… – Саша подвинул к себе чашку, – вы должны хорошо выглядеть. Доктор Эйриксен живет с известным модельером, он привык к ухоженным женщинам… – судя по вороньему гнезду на голове Куколки, девушка утром обошлась без расчески:
– Она даже не умывалась… – Саша оглядел желтоватые синяки на стройной шее, – она третий день едва встает с постели. Только дамских капризов мне не хватало… – он аккуратно срезал верхушку с яйца:
– Одного раза мало, – наставительно сказал юноша, – не почивайте на лаврах, товарищ Левина. У нас осталась неделя, даже меньше, а потом
