следить за облаками, плывущими по воле ветра. Когда облака вытягивались, он играл потише. Звуки его свирели как бы подражали краскам: голубой, багряной, фиолетовой, и так до тех пор, пока солнце не пряталось за гряду гор и суровые утесы и скалы не погружались в сон.
XXIII
Неурожайные годы тянули за собой много бед, порождали раздоры и споры.
Препирательствам не было конца:
— Ты захватил мою землю.
— Ты передвинул мою метку…
И порой дело кончалось плачевно, доходило даже до кровной мести.
Коварные замыслы вынашивались упорно и терпеливо.
Так, два клана устроили целое побоище из-за куста боярышника. Жалкое, чахлое деревце стояло на границе, разделяющей земли двух кланов. В прошлом году оно не дало плодов. А в этом их было больше, чем листьев. Тут и началось:
— Зачем вы ломаете ветки, ведь дерево-то общее?
— А как быть, если плоды всегда достаются вам?
Обиженный клан потребовал разделить урожай. Другой отказался.
И вот однажды, еще до свету, первый клан напал на своих противников, поубивали всех без разбора: мужчин, женщин, детей. Даже собак — и тех не пощадили. Настоящее побоище. После такого злодеяния их всех посадили в тюрьму: и мужчин, и женщин, и детей.
XXIV
Приспело время пахоты. И тут требовалось соблюсти множество обычаев. Мужчины закончили подготовительные работы, каждого дожидался готовый плуг. Женщины замачивали зерно — пшеницу, бобы, пуашиш, — произнося при этом заклинания:
Зерна жизни, бросаю вас в воду,
Пусть Аллах вернет вас зелеными,
Чем толще зерно,
Тем ему лучше в земле,
Да пошлет нам Аллах изобилие.
О, Аллах всемогущий,
Ниспошли нам дождь, чтоб земля напилась,
Трава жизни в твоих руках.
Да пошлет нам Аллах изобилие,
О, Аллах всемилостивый.
На другой день замоченные зерна ели, добавляя их в тесто.
Утром, на заре, запряженные в плуг быки делили поле на несколько участков. И начинался сев. Прокладывали первую борозду; туда, в качестве жертвоприношения, обычно проливали кровь барана или козла. На всех наделах и быки и мужчины трудились до полного изнеможения.
Черные тучи скользили по холодному, рассветному небу. Занимался день.
Украсть семена — хуже этого ничего нельзя было придумать, ибо каждое зерно, посеянное в землю, приносило в десять, пятнадцать, двадцать раз больше. Отнять его у земли считалось святотатством.
Но вот, проверяя поля, управляющий обнаружил блузу, набитую зерном и спрятанную в чаще. Он отнес ее каиду, ничего не сказав владельцу.
Мохамед был очень беден. Он не мог устоять. Домой вечером он вернулся без блузы. На нем была рубашка, доходившая ему до колен, до того тонкая и прозрачная, что он чувствовал себя голым. Ему было очень стыдно, и он пошел прямо домой. Он ни о чем не догадывался, думал, что кто-то другой забрал то, что он припрятал. Вечером к нему явился управляющий и сказал, что его требует каид. Мохамед предпочел бы умереть, чем очутиться в таком положении. Ведь он был такой волосатый и к тому же дрожал от холода.
«Верно, этот пес нашел мою блузу и отнес каиду», — подумал он.
На улице дул ледяной ветер, не было видно ни зги. Дрожащий от холода Мохамед хорошо знал дорогу и все-таки несколько раз споткнулся и даже упал. Весь сгорбленный, скрюченный, словно замерзший пес, предстал он перед каидом.
«Если бы хоть у меня была другая блуза», — думал он.
— Вы звали меня, хозяин? — сказал Мохамед, переступая порог.
Закутанный в свои бурнусы, каид сидел на шерстяном матрасе и грелся у огня. Он едва удержался от хохота, увидев этого верзилу в таком одеянии. Но вовремя спохватился и, взглянув на него презрительно, с издевкой, громко спросил своим зычным голосом:
— Не стыдно тебе, Мохамед, являться ко мне в таком виде? Где твоя блуза? Что ты сделал со своей блузой?
— Она разорвалась. Я отдал ее починить и постирать. Она еще не высохла, — сказал в ответ Мохамед дрожащим голосом. Во рту у него пересохло, и он с трудом проглотил слюну. Разъяренному каиду надоела эта комедия. Лицо его налилось кровью.
— Черт бы тебя побрал! — закричал он. — Мало того, что ты украл зерно, так еще и врать мне вздумал?
Он произнес эти слова, поглаживая свои усы и не сводя глаз с растерявшегося Мохамеда, который чувствовал себя совсем голым. Но вот каид повернулся наконец к управляющему, который сидел, скрестив ноги, и, опершись на палку, посмеивался, ибо унижение тех, кто работал у него под началом, доставляло ему удовольствие.
— У тебя разве не осталось ячменя? — продолжал каид. — Где же твой ячмень, а?
— Видите ли, мой господин, после того, как мы вернули вам долг, у нас почти ничего не осталось, нам нечего было есть.
Канд посмотрел на него с отвращением и сказал:
— Небось и в карты проиграл немало? — Потом, обращаясь к управляющему, добавил: — Дай ему мешок ячменя и запиши на его счет.
Смутившись такими щедротами, Мохамед не знал, как и благодарить.
— Я отплачу вам за это, — твердил он. — Не гневайтесь, мой господин, я отплачу. Можете послать меня куда угодно, и я пойду: если надо, то и ползком поползу.
Потеряв терпение, каид махнул рукой: ступай, мол.
Мохамед был уже в дверях, когда вдогонку ему послышались слова каида:
— Запомни, Мохамед, нельзя красть то, что принадлежит земле.
На улице дул страшный ветер, лил дождь. Довольно долго Мохамед простоял у широких ворот, пока глаза его не привыкли к темноте. Домой он пришел весь мокрый и сел к огню. В жаре от блузы его пошел пар. Ребятишки спали. Жена тоже легла, но не спала, дожидаясь, когда муж что-нибудь скажет. Она смотрела на него одним глазом, прикрыв другой покрывалом. Его убитый вид, блуза, которая снова была на нем, — все говорило о том, что он не забыл ее, как сказал ей, нет, видно, что-то случилось. Она спрятала голову под покрывало и молча заплакала. Услышав, как она всхлипнула два или три раза, муж понял, что она плачет. Распиравшая его ярость прорвалась наружу, и он стал бить ее. Крики разбудили ребятишек, которые тоже заплакали. В доме плакали и кричали все. Прибежали проснувшиеся соседи и с трудом успокоили их. Одна из соседок, Мерием, увела к себе Фатму, жену Мохамеда. Фатма просидела, скорчившись, всю ночь. Закрыв лицо подолом платья, она молча плакала, глаза ее покраснели, как горький перец.
