Я — его младшая сестра, тридцатилетняя девчонка, за которой он постоянно присматривает и которой пытается руководить. Я не замужем, и Альвизе считает меня старой девой, которой не хватает любящего, солидного, мудрого мужчины, которого он и пытается мне заменить. Стучать при входе в мою комнату — это никак не сочетается с его не тронутым временем представлением о вечном детстве, когда мы плескались с ним голышом в «лягушатнике» в глубине нашего сада.
Прежде чем получить назначение в Венецию в должности комиссара — самого молодого комиссара в государственной полиции, — Альвизе пахал как вол в Бари, Флоренции и Вероне. О чем он и напомнил мне вчера утром. Он вкалывает как негр. Будущее принадлежит тем, кто встает раньше тех, кому кажется, что они встают рано, а вовсе не тем, кто валяется в постели, не имея иных целей и устремлений, кроме как таскаться по библиотекам, откапывая в них следы художников, чьи росписи уже давно осыпались.
Злиться он начал еще в воскресенье. Я должна была поехать с ним и Кьярой по залитым солнцем дорогам провинции Беллуно на «родительский день» в Фалькаде, где мама с папой уже подпрыгивали на месте от нетерпения. Это же так здорово — побыть на свежем воздухе, заняться спортом, проветрить мои прокуренные легкие. Но я осталась дома, маяться дурью в компании моих дядюшек, о которых Альвизе уже мог мне ничего не говорить: я и так знала, что он о них думает. Близнецы Игорь и Борис Кампана — дети младшей сестры моего деда. Она так и не вышла замуж из-за испорченной смолоду репутации, а в сорок лет ее соблазнил, обрюхатил и бросил какой-то художник-декоратор родом из России. В нашей семье она всегда была примером того, как не надо себя вести, жертвой классического для буржуазии пятидесятых годов проступка. Я не знала свою двоюродную бабку, поскольку ее тогда же отправили из Венеции куда подальше. Эта чудачка поехала рожать в Пондишерн, где затем основала общину просвещенных интеллектуалов-индуистов. В этой среде и выросли ее мальчики. В Венецию они вернулись в двадцатилетием возрасте при неясных обстоятельствах, о которых у нас не принято было говорить, после смерти их матери, о которой говорить тоже было не принято. Лишенные средств и какого бы то ни было определенного будущего, блудные сыновья были приняты моими родителями в семейном палаццо, восприняв свой «перевод в низшую лигу» как завидную долю. С самого раннего детства дядюшки составляют часть моего привычного пейзажа. Игорь целыми днями записывает на компьютере путаные плоды своих медитаций. Борис скупает и пытается продавать старые картины безымянных мастеров, утверждая, что это — неизвестные шедевры, открытие которых произведет переворот в истории искусств. Оба они совершенно нищие, оба — мечтатели, и я их очень люблю.
У них-то, на третьем этаже, среди нагромождения разных индийских штучек и святых с возведенными к Небу глазами, я и провела свое воскресенье, слушая то доказательства Бориса, то философские построения Игоря. Один потрясал у меня перед носом «Юдифью с головой Олоферна», утверждая, что она принадлежит кисти самого Меризи[4], то есть Караваджо. Другой нежным голосом зачитывал свои рассуждения об аватарах. Эта парочка только и делает, что устраивает между собой состязания, пуская друг другу пыль в глаза: с этого они начинают каждый свой день, этим занимаются всю жизнь. Мне никак не понять, кто же они на самом деле: гении или сумасшедшие. Будучи близнецами, они дополняют друг друга, как элементы детского пазла, и мне нравится это, как нравятся их перепалки, их примирения, их нерушимая солидарность — солидарность ущербных существ, противостоящих враждебности окружающего мира. У маленького, толстенького, одетого в какие-то лохмотья Игоря и у высокого, худого, элегантного, как лорд, Бориса на двоих одно печальное лицо, один ясный взгляд, удивленно взирающий на нынешние неудачи и исполненный надежды на лучезарное будущее. Оба моих дядюшки, ни разу в жизни не видевшие ни своего русского отца, ни России, убеждены, что являются носителями славянской души, что проявляется в их презрении к прозе жизни и любви к крепким напиткам. В это воскресенье к вечеру мы успели опустошить все имевшиеся в нашем распоряжении недопитые бутылки, после чего я даже под пыткой не смогла бы сказать, каким образом мне удалось добраться до своей антресоли, не сломав на лестнице ногу, и что я делала после нашей попойки. Во всяком случае, ничего, что смогло бы заставить меня вылезти из постели в понедельник утром и что стоило бы рассказать Альвизе, для которого наши дядюшки — это парочка тронутых.
Сам он вместе с Кьярой провел благопристойное и скучное воскресенье у наших родителей. Я не раз присутствовала на таких обедах и отлично знаю, что ни папа, ни мама не могут чувствовать себя в своей тарелке в присутствии сына и его супруги, для которой каждая проблема имеет свое логическое решение. Мы же обычно сохраняем осторожность, ведем себя со светской чопорностью, как на приемах, устраиваемых для соседей, стараясь не затрагивать глубоких тем. Мы беседуем о погоде, о том, что пора бы сменить в палаццо электросчетчик, о загрязнении окружающей среды, о повышении цен на дизельное топливо для лодок, о непомерных ценах на жилье, из-за которых многие мелкие торговцы вынуждены закрывать свои лавочки. Сидя в столовой в Фалькаде, ни Альвизе, ни Кьяра никогда не заводят разговор о полиции или о психоанализе, как будто мы — малые дети, не способные ничего понять в их делах, или только и ждем, когда они раскроют свои профессиональные тайны, чтобы тут же разболтать их всему свету. На обратном пути, когда они ехали по региональной дороге номер 346, их «вольво» сбил оленя: Кьяра успела только заметить раскидистые оленьи рога. Мерзкое животное как будто специально поджидало в кустах эту парочку, чтобы броситься им под колеса. Самец весом в полтора центнера был убит наповал, а машина — надежнейший «универсал» — окончательно выведена из строя. Пришлось вызывать полицию и эвакуаторов — долгая история. Они вернулись домой уже после полуночи, издерганные, замерзшие и вымотанные, но сохранившие достаточно наблюдательности, чтобы заметить, как сказал Альвизе, глядя на меня с выражением записного сыщика, что кто-то прикладывался в их баре к бутылкам. Не знаю, может, они с Кьярой их пересчитывают, но, во всяком случае, они заметили, что кто-то брал ключ от бельэтажа с доски в андроне. После того как в каморке Игоря от жертвенной свечи загорелась кашемировая штора, Альвизе велел сделать дубликаты всех ключей и поместить их при входе на случай пожара или наводнения. Благодаря этому нововведению я никогда не отправляюсь наверх, к дядюшкам, не заглянув прежде в бельэтаж и не прихватив там из бара бутылочку сливовицы, которой прислуга-словенка регулярно снабжает своих хозяев. И хотя ни Альвизе, ни Кьяра не притрагиваются к этому плебейскому пойлу, брат произнес по этому поводу целую речь, с пафосом евангелического телепроповедника обличая воров, которых он пригрел на своей груди.
А потом зазвонил телефон. И Альвизе пришлось среди ночи уйти из дому. Я поняла, что его упреки — всего лишь разминка, прелюдия к главному разговору. Обычно для большей убедительности мой брат принимает выражение, какое бывает у персонажей жанровых сцен, типа «Задвижка» или «Блудная сестра», по-фрагонаровски или по-давидовски раскинув руки в стороны. Я хотела было сказать ему, что ночной вызов на работу не так и страшен, когда ты все равно не спишь из-за «Похищения сливовицы», и что, если он хочет, чтобы его не беспокоили, ему всего-навсего надо вовремя отключать мобильник, но удержалась.
