Настя продолжала выглядывать из-за двери, не входя в комнату целиком. Было слышно, как тикают большие настенные часы.
– Он вернется через пару часов, Грань.
– Да, Валя тоже когда-то «возвращался», – последнее слово он протянул намеренно, – а потом решил, что хватит. И теперь он смеется над нами, надо мной и тобой смеется… ох, Настя!..
– Никто над тобой не смеется. И надо мной тоже. Грань, они растут.
– А мы стареем. Знаю я, знаю!.. почему ты все время мне говоришь об этом?!
– Все-все… ухожу-ухожу… – Настя почти скрылась за дверью, но тут же вернулась: – Грань, Галя уезжает в летний лагерь, она просила взять пока Сашу к себе.
– Сашу?
– Да, а что ты так удивляешься?
– А она не может взять ее с собой, в этот трудовой лагерь?
– Не будь занудой, Грань! Саша все-таки тебе племянница.
– Нет, она тебе племянница…
– А я тебе жена. Все, пока.
Настя затворила дверь, и звук ее шагов постепенно стих в прихожей. Евграф Соломонович остался один.
«Безобразие! – подумал он, продолжая смотреть на дверь, словно там еще стояла Настя. – Все-таки тишина и одиночество не так уж вредят творчеству. Когда последний раз я был один и мог в свое удовольствие помолчать? Наверное, очень давно. Саша ведь маленькая девочка. Ей – десять, и ей будет хотеться в парк, мороженого и не ложиться до полуночи. И много чего еще – например, поговорить. А о чем нам с ней говорить? Ох, дети-дети… и мои дети тоже. Валя ведь не станет с ней проводить дни напролет, у него есть, с кем напролет. Разве только Артем…»
Евграф Соломонович взял со стола фотографию в деревянной, пестро покрашенной рамке и поднес к глазам: там, на фоне сиреневого куста, обдуваемые ветром, который всем волосы сбивает вправо, стоят они – Артем, Валя, между ними – Настя, еще совсем не седая, с короткой-короткой стрижкой студентки-первокурсницы, она и в сорок носила такую, и он сам, высокий, худой, в невероятной какой-то рубашке… стоят и смеются. И все отражаются друг в друге, и Артем с Валей все еще носят одинаковые куртки и джинсы… только вот стригутся уже по-разному. Один уже видно – либерал, другой – консерватор. Хотя глупо это все… при чем тут политика? Он ведь вовсе не о политике думал… Почему, собственно? Евграф Соломонович пробежался по кабинету.
«Потому что надо ехать в Тарусу». И очевиднее этого ничего быть не могло. Он поставил фотографию обратно на стол и посмотрел на нее с расстояния: фигурки стали маленькими, а лиц и подавно было не различить. Вот, посмотришь, бывало, как ветка жасмина гнется на ветру, как ящерица бежит по некрашеным ступеням крыльца, как дышит, вздымаясь и опадая, занавеска в окне второго этажа, и сразу ясно становится, почему герой подстрижен на французский манер, почему у него в кармане пусто и жена травит его мышьяком: в день по чайной ложке.
Может быть, оставить к чертям драматический жанр? Написать поэму. Детскую поэму для постановки на сцене. Или рассказ? Нет, после успеха «Гарри Поттера» дети меня обсмеют. И Саша в первую очередь, потому что я этого «Гарри Поттера»… не читал. Еще не читал. Коллега обещал подкинуть при встрече. А то как-то триста рублей на книжку тратить не хочется. Перечитать «Чайку»? Перечитать и наконец разобраться с размером постановки. Положи перед собой «Чайку» и пиши – не ошибешься. Помню-помню твой совет, папа. Только я ее уже знаю наизусть. И хочется мне, чтобы шла она на сцене МХАТа, а я – обычный зритель – сидел и смотрел где-нибудь в партере, а не ежился написать размер в размер… напоминаю себе Золушкиных сестер, силившихся втиснуть ногу в ее миниатюрную туфельку. Что ж мы все так лукавим, боже ты мой?
Или «забить» на это все, как выражается Артемов друг, и пойти преподавать в родные вгиковские стены? И кто меня там ждет? Нет… невозможно. Совершенно невозможно.
* * *
Тут Евграф Соломонович вспомнил, что дома нет хлеба. Значит, есть повод выбраться на улицу и дойти до магазина дворами. Длиннее пути он не знал, но в том, что ищет именно тот, что длиннее, никогда бы себе не признался. Он переменил брюки, надел поверх рубашки шерстяную жилетку, взял кошелек, никем не встреченный попал на кухню, нашел сумку и, вложив худые ступни в саламандровские ботинки, закрыл дверь снаружи своим ключом.
У каждого был свой ключ, и звонком не пользовались никогда. Спускаться на лифте – слуга покорный! Застрянешь между этажами, и тебя будут кормить сквозь щелку сосисками. Эта картина всегда столь живо представлялась ему, что Евграф Соломонович вздрагивал при одном виде лифта и спешил скорее спуститься по лестнице. Тем более что спускаться было близко. Как-то один знакомый очень метко выразил сущность здешнего подъезда. Он сказал: «Даже плюнуть не хочется – так чисто». Но главным тут, наверное, было не «плюнуть», а «не хочется». И в подъезде «не хочется», и уж в квартире тем более – давно перестало хотеться. Вообще чего бы то ни было. А не только самого романтического. Хотя и его – тоже. А хлеба все-таки хотелось.
Евграф Соломонович жил на «писательской» Красноармейской улице. Где-то по левую руку высилось за слегка пооблезшими топольками здание МАДИ с неизменным памятником Эрнсту Тельману, похожим на памятник Ленину на питерской площади двух вокзалов, у которого такие же неизменные студенты так же неизменно – изо дня в день – пьют пиво. Евграф Соломонович их не видел, но ему и не нужно было: он и так знал, что они там. И он шел, негодуя на тунеядцев: как же так? Поступить и ничему не учиться? Не испытывать никаких интересов, кроме самых что ни есть плотских? И ведь учатся и сессии сдают. И вот Валя тоже как-то сдает. Но зачетку не показывает. И совсем ничего не рассказывает – даже не знаешь, дома он, нет его и будет ли он ночевать. Поедет ли куда-нибудь?.. Сидишь и ничего не знаешь о своей семье. Можно узнать, только застав врасплох.
Евграф Соломонович привычно повернул налево, в переулок, и пошел мимо двухэтажной школы из красного кирпича. В ней три года назад танцевали на выпускном его Артем и Валя. Валя бессовестно напился. Артем тоже выпил, но до дома дошел сам и брата довел. Валя не сопротивлялся. И после этого год в рот не брал, пока уже на втором курсе не запил вдруг по-страшному. Так, что Настя, сидя ночами на кухне, плакала. Долго и некрасиво, как плачут, когда никто не видит и когда действительно плохо. Он возвращался пьяным в течение двух или трех месяцев подряд, а потом так же внезапно, как начал травиться, кончил. И теперь пить не может в принципе. И иногда – есть зефир, салат с майонезом, жареную картошку, тещин лимонный пирог… ибо печень. Ибо надо было думать головой.
Мимо Евграфа Соломоновича проплыла витрина местного книжного магазина с яркими бутафорскими книгами невиданных размеров. Сколько бумаги ушло бы на такие книги, будь они настоящими! Сколько времени нужно писать одну такую книгу! Не то что пьесу…
Проехала машина, поблескивая тонированными стеклами, девочка тянула за поводок толстого щенка, который никак не хотел переходить улицу, немолодая, но сохранившая следы былой красоты восточная женщина на углу торговала нарциссами, ветер пах теплым хлебом…
