А вот и елочки, тщательно нарисованные на плане. На «Вилле Евы» елы-палы. Почти скороговорка…
Дверь открыла полная добродушная женщина, этакая тетушка Аксал из «Королевства кривых зеркал». Запоминай, Светка! Скоро в дверях тебя будут встречать чопорные английские горничные с уксусным выражением лица. Не видать тебе в Англии такой сдобно-пирожной добродушной физиономии, таких мягких рук и круглых плеч. Девчонки толпились кучей.
– Чернова собственной персоной! – восклицает Ева и ведет в холл, где к моему удовольствию пахнет еловой хвоей, мандаринами и потрескивают свечи.
Я машинально пересчитываю подружек. Нас уже – без одной полдюжины.
– Давно не Чернова, – возражаю я. – Давно не персона, так как себе уже много лет не принадлежу.
– Для нас ты все равно Света Чернова, – возражает Регина. – Надо же было испортить такое сочетание имени и фамилии. Светлое и черное. Прямо Стендаль какой-то! «Красное и черное»…
– А еще у Стендаля есть «Красное и белое», – не могу не съехидничать я.
– А у Светы Черновой есть красный диплом, – ехидно добавляет Оля.
Одним словом, началось. Едва мы успевали обменяться парой пустых фраз, чтобы перейти к чему-то более задушевному, как подъезжала очередная гостья, и ее тоже надо было примечать легкой пикировкой. Приехавшие первыми уже освоились, попривыкли друг к другу и встречали вновь прибывших подружек, как «деды» российской армии – «зеленых» новобранцев. Но «дедовщина» закончилась быстро, начался всеобщий галдеж, бабий треп, поцелуи, звон бокалов, откуда-то взялись прыгающие далматинцы…
Этот хаос продолжался бы очень долго. Требовалось волевое решение. Мне вспомнилась передача о Ворошилове и «Что? Где? Когда?» Кто-то из бывших игроков говорил об эпицентре действия, фокусе всего происходящего в студии. Эта роль принадлежала знаменитому «ржущему» волчку.
Я взяла в руки пустую бутылку из-под шампанского. Чем не волчок?
– Вот! Простенько и со вкусом, – сказала я, на самом деле чувствуя себя первооткрывательницей вроде Колумба. – Русская народная игра «в бутылочку».
Девчонки захлопали и загалдели. Наверное, решили, что сейчас будем целоваться. Ха-ха! Бутылочка указывала на рассказчицу, которая должна была честно, а главное, подробно рассказать нам свою жизнь…
…Бутылка вращалась. Девчонки в очередной раз притихли, разомлев от вина, тепла и предыдущих историй. И когда темно-зеленое горлышко вдруг уставилось на меня, я почувствовала странное волнение, словно мне предстояло опять пережить то богатое на события лето…
Я – по жизни и по объявлению…
Два раза в неделю я хожу в элитный клуб на занятия шейпингом. Мне это ничего не стоит, в том смысле, что я не плачу за занятия ни копейки. Во-первых, инструктором здесь работает моя школьная подруга Наташка Солохина, по кличке Солоха. Во-вторых, Наташка говорит, что моя фигура – лучшая реклама для ее методики. «Принеси мне свою фотографию в купальнике, – просит она. – А когда ты станешь ленивой и толстой, сфотографируйся для меня еще раз. Я поменяю фотки местами и сделаю надпись: „До и после занятий шейпингом в нашей группе! Объявляется новый набор женщин любого возраста!“»
Не дождется! Ленивой и толстой я никогда не стану, только если за очень большие деньги или от очень хорошей жизни. Только где она, хорошая жизнь? Поэтому мне еще очень долго быть красивой и стройной.
Сегодня, после «групповухи», то есть групповых занятий, Солоха отправила меня на наклонную скамью – поднимать ноги, качать нижние мышцы живота.
– Светик, не нравится мне последнее время твой пресс, – говорит она. – Ты что, мать, не видишь: первые признаки намечающегося брюшка? Работай, Чернова, по-черному, чтобы этого безобразия я не видела!
Солоха не понимает, что в женщине должны быть линии, которыми мягко следуют мужские взгляды в закрома любви. Солохин идеал – женщина с мальчишеской фигурой. Это у нее последствия ее спортивного прошлого. В пятом классе, если я не ошибаюсь, Наташка записалась в секцию дзюдо. Все наши девчонки над ней смеялись, а она год за годом таскала на плече своего поддельного «Адидаса», ездила на сборы и соревнования. Я, например, ей частенько завидовала, когда на контрольной по алгебре Солоха сидела с загипсованной правой рукой и с глупой улыбкой постороннего смотрела, как я пытаюсь вытянуть из-под юбки нужную шпаргалку.
После школы наши дорожки разошлись: я поступила на филфак, она – в Институт физической культуры. Света Чернова получила диплом филолога и блистательную перспективу превратиться в высохшую от ненависти к ученикам воблу, орущую так, будто позабыла снять наушники. А Наташа Солохина стала тренером по спортивной борьбе и в придачу заработала себе приученный вывих плеча и пластинку в коленном суставе из полудрагоценного металла.
Братки-спортсмены не забыли Наташку и устроили ее вести шейпинг-группу для скучающих от безделья светских дам. А я? Непризнанные университетские гении, пытавшиеся завоевать мое сердце в студенческой столовой, заунывно читая заумные стишки и не забывая откусывать время от времени от сосиски, между прочим, купленной на мои деньги, казалось, ушли на дно конспиративных квартир или опустились на дно дешевых рюмочных.
Ну не было у меня вариантов! Помните, в популярнейшем фильме про советскую Золушку героиня артистки Муравьевой часами просиживает в академической библиотеке? Закидывает наживку на профессора? Поймала? Профессора, академики давно пойманы в сети другой женщины, вечно для них молодой и божественно прекрасной – науки. Так что артистка Муравьева так ничего и не наловила кроме бывшего знаменитого хоккеиста, теперь известного алкоголика. Очень правдивое жизненное кино!
Правда, был доцент Кораблев. Помню, как я перехватила его в длинном университетском коридоре. Вообще-то умолять, делать просительные жесты и шаркать ножкой было положено студентке Черновой, единственной из нашей группы еще не сдавшей зачет по германской стилистике. Ничего подобного! Это доцент Кораблев долго мялся, надевал очки, снимал, потел, как при защите докторской диссертации. А потом падающим голосом предложил мне приехать для сдачи зачета к нему на квартиру «завтра вечером».
Весь день несчастный доцент, видимо, потратил на уборку своей холостяцкой квартиры. Взгляд профессионального филолога, натренированный классической литературой в высвечивании деталей, тут же подметил пылевую границу в углу, разводы от мокрой тряпки на полировке. Доцент спешил и, наверное, уже нечто предвкушал.
Как можно было обмануть ожидания бедного «ученого червячка»?! Я постаралась явиться ему, словно из туманного и зыбкого мира его самых смелых фантазий. В трамвае какой-то мужик восхищенно прокомментировал мой наряд: «Мама! Лелик! Погляди, это ж вылитая Шарон Стоун!»
Меток и ядрен язык простого народа! Когда я присела на его холостяцкий диванчик и перекинула ногу на ногу, Кораблева будто током ударило. На лбу выступила испарина, он нервно облизал сухие губы. Потом покраснел, потом побледнел, схватился за сердце и из последних сил стал шарить по полкам в поисках таблеток, которые, наверное, спрятал перед моим приходом, чтобы не показаться старым и больным. Теперь он показался мне умирающим…
