роста – выше отца – и раскраснелся от жары и вина. Я взобралась ему на широкую ляжку.
– Ничего, – сказал он, похлопав себя по животу. – Я все равно слишком наелся, чтобы курить.
Я достала деньги из кармана шорт и вернула их Петару. Он сунул мне в ладошку пару динаров.
– Но я же проиграла.
– Да, – ответил он. – Но сегодня ты тут ни при чем.
Тем вечером отец зашел в гостиную, где я спала, и присел на скамью перед стареньким пианино.
Пианино нам досталось в наследство от тети Петара – у них с Мариной дома ему места не нашлось, – но вызвать настройщика нам было не по карману, и первая октава так просела, что все тона звучали одинаково уныло. Я слышала, как отец жмет на педали, по привычке нервно двигая в ритм ногой, но клавиш он не касался. Некоторое время спустя он поднялся, подошел к дивану, где лежала я, и присел на подлокотник. Мы собирались скоро покупать матрас.
– Ана? Не спишь?
Я попыталась приоткрыть глаза и ощутила, как они забегали под веками.
– Не сплю, – выдавила я из себя.
– Фильтр 160. Они хорватские. В следующий раз не ошибешься.
– Фильтр 160, – повторила я, запечатляя в памяти его слова.
Отец поцеловал меня в лоб и пожелал спокойной ночи, но спустя пару секунд я заметила, что он так и стоит на пороге, загородив собой свет кухонной лампы.
– Был бы я рядом, – прошептал отец, но я не поняла, мне он это сказал или нет, поэтому лежала тихо, а он больше ничего говорить не стал.
Утром по телевизору передавали речь Милошевича, и от одного его вида я расхохоталась. У него были большие уши, толстое багровое лицо и обвислые щеки, как у понурого бульдога. Говорил он с гнусавым акцентом, даже близко не похожим на гортанный мягкий голос отца. Он рассерженно стучал кулаком по столу в такт своей речи. Говорил что-то про чистку страны, повторял это снова и снова. О чем он, я не понимала, но чем дольше он говорил и стучал, тем больше багровел. Я так хохотала, что мама выглянула из проема посмотреть, что там такого смешного.
– Ну-ка выключай.
Щеки у меня так и вспыхнули – я подумала, она разозлилась, что я смеялась над какой-то важной речью. Но лицо ее быстро смягчилось.
– Иди поиграй, – предложила она. – Могу поспорить, что Лука тебя уже опередил и сам доехал до Трг[2].
Тем летом мы с Лукой, моим лучшим другом, колесили на велосипедах по площади и гоняли в футбол с одноклассниками. Мы были все в веснушках, загорелые и неизменно в пятнах от травы, а теперь, когда до школы оставалась всего пара недель свободы, стали встречаться даже раньше и задерживаться позже обычного с твердым намерением не потратить зря какие-никакие каникулы. Луку я нагнала на нашем привычном маршруте. Мы ехали бок о бок, и он то и дело вихлял передним колесом в мою сторону так, что мы чуть не падали с великов. Это была его любимая забава, и он хохотал всю дорогу, но у меня из головы никак не шел Петрович. В школе нас учили не придавать значения отличительным этническим признакам, хотя определить происхождение по фамилии было нетрудно. Вместо этого нас приучали бездумно декламировать панславянские слоганы: «Bratstvo i Jedinstvo!» – «Братство и единство». Зато теперь, похоже, оказалось, что различия все же важны. Родные Луки были родом из Боснии, государства разношерстного, какой-то непонятной третьей категории. Сербы писали на кириллице, хорваты – на латинице, а в Боснии использовали оба алфавита, и выговор там отличался еще незначительней. Мне стало интересно, есть ли особый сорт боснийских сигарет и курит ли отец Луки такие.
Добравшись до Трг, мы увидели толпу, и я сразу поняла: тут что-то неладно. В свете недавнего сербо-хорватского раскола все – включая статую бана Елачича с саблей наголо – теперь казалось приметой волнений, которые я прозевала. Во времена Второй мировой саблю бана нацелили на венгров как бы в оборонительном жесте, но потом коммунисты снесли этот памятник в знак нейтрализации национальной символики. Мы с Лукой видели, как после прошедших накануне выборов мужчины с помощью веревок и тяжелой техники вернули Елачича на постамент. Теперь уже лицом на юг, в сторону Белграда.
Трг всегда была излюбленным местом для встреч, но сегодня люди с исступленным видом толклись у подножия статуи среди нагромождения грузовиков и тракторов, припаркованных прямо на булыжной мостовой, где в обычные дни машинам даже проезжать не разрешалось. На площади повсюду валялись пожитки, ящики для перевозки и целая уйма неприкаянной домашней утвари, которыми были битком набиты грузовики.
Мне вспомнился цыганский табор, мимо которого мы с родителями как-то проезжали на машине, когда ездили навестить могилы дедушки с бабушкой в Чаковце, – целые караваны повозок и трейлеров, скрывавших внутри таинственные инструменты и краденых детей.
«Вот возьмут и как плеснут в глаза кислотой, – пригрозила мать, стоило мне заерзать на церковной скамье, пока отец ставил свечи и молился за упокой своих родителей. – Слепые дети-попрошайки зарабатывают в три раза больше, чем зрячие».
Я взяла ее за руку и сидела тихо весь оставшийся день.
Мы с Лукой слезли с великов и стали робко пробираться к скопищу людей и пожитков. Но эти люди были не из кочевого племени с окраин северных деревушек – никто не разводил костров, не устраивал цирковых представлений, здесь не звучало музыки.
Весь лагерь держался буквально на одних лишь веревках. Канаты, бечевка, шнурки, обрывки ткани разной плотности хитросплетением узлов протянулись от машин и тракторов к горам скарба. На веревках раскинулись, образуя импровизированную палатку, простыни, одеяла и самые объемные предметы одежды. Мы с Лукой поглядывали то друг на друга, то на чужаков, не зная, как описать увиденное словами, но понимая, что хорошего тут мало.
Временный лагерь был опоясан свечами, таявшими возле коробок с надписью «Пожертвования в пользу беженцев». Большинство прохожих что-нибудь в коробку да кидали, кто-то даже выворачивал карманы.
– Кто это? – шепнула я.
– Не знаю, – отозвался Лука. – Может, тоже что-нибудь дадим?
Я достала из кармана полученные от Петара динары и отдала их Луке, побоявшись подойти поближе сама. Лука тоже нашарил пару монет, и я осталась сторожить его велосипед, пока он ходил до коробки. Увидев, как он наклонился, я жутко перепугалась, что веревочный город проглотит его, будто ожившие лианы из ужастиков. Когда Лука вернулся, я сунула руль ему в руки в такой силой, что
