каждый способен жить в долгой разлуке с родными местами. Вернулась из города семья Кичевых. Приехал с завода Иван Паутов да и молодуху еще привез. «Знаете, — признался он, — все время думал: как-то там без меня хозяйство поднимают… Вроде дезертира чувствовал себя. К тому же все время знакомые поля и перелески мерещились. Приду летом с завода, лягу спать, закрою глаза и вижу нашу речушку Нурду, всю в ряске, а над речкою стрекозы… Запах трав, поверите ли, чувствовал так, что аж голова кружилась».
Чувствует ли все это Семен? Глаша остановилась посреди широкого поля. Клонится на ветру пшеница, переливаются колосья. Кружатся над тропинкой парашютики поздних одуванчиков. Пахнет мятой…
— Эх, Семен, Семен…
3
Семен не ждал Глашу. Он не писал ей, чтобы приехала. Но Глаша решила выяснить, как она потом выразилась, обстановку до конца. Найти общежитие льнозавода было нетрудно — в поселке не так уж много общежитий.
Семена Реброва она застала в комнате одного Он лежал на железной кровати, застланной сереньким одеялом, прямо в одежде, положив ноги в солдатских сапогах на придвинутую табуретку. Семен курил дешевенькую папиросу, а пепел стряхивал прямо на пол.
— Глаша! — увидев ее, вскочил он с кровати.
— Здравствуй, Сеня.
— Глаша! — повторил Семен и шагнул к ней.
Девушка тоже сделала шаг вперед, пристально посмотрела в серые глаза Семена и молча склонила свою голову на его грудь. Несколько минут они так и стояли, не говоря друг другу ни слова. Наконец Глаша легонько оттолкнула Семена и вновь пристально взглянула в его лицо.
Да, перед нею был тот же самый Семен Ребров. Те же прищуренные, с хитринкой глаза смотрели на нее. Но только в них сейчас были заметны радость и какой-то затаенный испуг. Внешне он мало чем изменился — был крепышом и остался им.
Был уже полдень. Немилосердно палило солнце. Мимо общежития прошел грузовик, и улицу заволокло серой пылью. Глаше в это время вспомнилась родная деревня. По Станегову тоже часто проезжают колхозные автомашины, но вот такой пылищи че бывает.
— А я тебя не ждал, Глаша, — признался Семен, придвигая к Глаше табурет. Сам он присел на кровать.
— А я ждала. Только там, в деревне. Почему же не приехал?
— Решил здесь остаться, — ответил Семен. — Ведь в армии-то механиком я стал. Родители были не против. Думал, поработаю на заводе, скоплю денег, приоденусь и заявлюсь в деревню.
— Ты бы лучше сразу заявился, — сказала Глаша. — Ведь я… мы так тебя ждали.
— И приеду. Но только за тобой, Глаша, — горячо произнес Семен. — Или ты сама ко мне переезжай. Чего ты в деревне не видела?
— Но ведь наши все там, — удивилась Глаша. — Там подруги, родители, работа…
— Работа, родители, — усмехнулся Семен. — Что она дает, работа? Испытал когда-то на себе. Теперь — хватит.
— Но ведь это было раньше, а сейчас совсем, совсем иное дело, — возразила Глаша.
— Родители скоро перемрут, — не слушая ее, продолжал Семен. — Сколько им уже годов-то? Под шестьдесят. Скажи, кто же тогда в Станегове останется?
— Мы.
— Но не я.
— Вот, собственно, я за этим и приезжала сюда, — грустно произнесла Глаша. — Теперь мне все понятно.
— Что понятно? — спросил Семен.
— Не любишь ты меня…
— Глаша, зачем так? — Семен протянул к ней руки.
— Не надо, не надо… — Глаша поднялась с табурета. Встал и Семен. — Если б… то сразу… Как Родион, как братья Кукушкины…
— Я так не мог, — вдруг жестко произнес Семен. — У меня своя голова на плечах. Надо жить своим умом.
— Ах, так, — Глаша шагнула к порогу.
Семен догнал ее, на ходу надевая пиджак.
— Ну, не сердись, — примирительно сказал Семен.
— Я и не сержусь. Только мне здесь долго оставаться нельзя. Ждут меня там.
Они вышли вместе и еще долго сидели на скамеечке пристанционного скверика. Глаша убеждала Семена ехать в деревню, рассказывала ему о новом председателе, о своем звене, о том, что в Дунайке нынче много ловят рыбы, о старике Антипыче, который на радостях, что вернулся сын Иван из армии, напился так, что всю ночь проспал в лопухах на задворках своего же дома…
— Нет, Глаша, — разубеждал ее Семен, — теперь все в город стремятся. Ты подумай об этом.
Подошел дачный поезд.
— Приезжай, — сказал Семен Глаше.
— Приезжай, — ответила Глаша Семену.
4
Вернулась Глаша домой под вечер. Подруги, завидев ее, разогнули натруженные спины и еще издали закричали:
— Отдыхала бы. Небось, набегалась за день.
— Нет, я на работе не устаю, — ответила Глаша, хотя всем было видно, что она очень утомлена.
Остаток дня Глаша работала молча. А когда возвращались домой, она, как бы между прочим, сообщила подругам:
— Скоро и моей елочки не будет.
В этот вечер она дольше обычного сидела на крыльце своего дома с раскрытой книгой в руках. Между страниц книги лежала фотография. Глаша пристально, испытующе всматривалась в черты знакомого лица, на миг закрывала книгу, задумывалась и опять смотрела в чуть прищуренные, с хитринкой глаза, на плотно сжатые тонкие губы, в уголках которых пряталась едва заметная усмешечка. Семен Ребров вышел на фотокарточке таким, каким был в жизни.
Утром следующего дня на крыльцо Глашиного дома вбежала, запыхавшись, Настя Кравцова.
— Глаша, Глаша! — забарабанила она в дверь. — Какую я тебе новость скажу… Да выйди же на крыльцо!..
Глаша открыла дверь, шагнула навстречу Насте.
— Заспиха. Сенька вернулся. Вот не сойти мне с этого места. Сейчас иду и вижу, елочки-то под карнизом нет, — без передышки выпалила Настя.
— Это я ее… сама сняла… Ночью, — тихо сказала Глаша.
— Ты? Сама?
— Он в колхоз не вернется. Родители, говорит, в поселке посоветовали остаться. Там, мол, легче жизнь устраивать… Семичасовой рабочий день, Дом культуры… Говорит, скоплю деньжонок, поженимся…
— Ты… согласилась?
Глаша не ответила. Она молча подошла к перилам крыльца, окинула взглядом ширь полей, за которыми вдали в утренней дымке синела зубчатка Станегового бора, потом опустила глаза вниз. У
