тему «Чем нам дорог Пушкин?». Стопка тетрадей становится все тоньше и тоньше. Я читаю из сочинения Нади Зориной:
Тебя среди воинственного гула
Я проносил
В тревоге и боях.
«Твоя, твоя!» — мне пела Мариула
Перед костром
В покинутых шатрах…
— У вас хорошие знания, Зорина. Багрицкий — это настоящая преемственность.
Я вижу, как Надино лицо заливается краской. В институте меня учили правильно резюмировать сочинения. Коротко и точно. Я перехожу на официальный тон.
— Раздел усвоен, много хороших примеров, тема раскрыта. Ставлю вам пять.
К Надиной парте летит записка. Конечно, Алька. Так, прямо на глазах у педагога. Я воспринимаю это как вызов. Записка у меня в руках. В ней всего несколько слов: «Приветствую тебя, принцесса!» И подпись: «Странствующий рыцарь Дон-Алькос».
Я смотрю на Альку и чувствую, что ему сейчас совершенно безразлично, в классе я или нет. Это меня бесит. Я вспоминаю кличку Скиф и становлюсь жестоким.
— Спешнев, меня возмутило то, что вы написали в своем сочинении. «Пушкин — великолепный памятник. Его стихи как красивые засушенные лепестки в альбоме… Век электроники — поэзия цифр. Лирические излияния — анахронизм…» Откуда вы взяли таких физиков-лириков, Спешнев? Чепуха какая-то. Кто вас научил этому?
Алька опустил голову. Ему немного стыдно. Поэтому он улыбается. Неловко как-то, растерянно, но улыбается. Я теряю чувство юмора.
— Скажите, — произношу я почти угрожающе, — вы так ничего и не принимаете в Пушкине?
— Почему же, — не поднимая головы, улыбается Алька, — вот это: «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей».
В классе взрыв смеха. Алька победно смотрит в сторону Нади. Ему необходима поддержка принцессы. И незамедлительно — поощрительный наклон головы.
Моего опыта достаточно, чтобы определить точно: урока не получилось. Я лихорадочно думаю, что делать. Засмеяться вместе с ними, пошутить, сострить наконец? Нет, теперь уже поздно. Не до шуток. Я говорю рассерженно и категорически:
— Резюмирую, Спешнев: двойка.
— Двойка так двойка…
Класс наэлектризован. Достаточно еще одной искры — и тогда… Искру зажег Ромка Подкрючкин.
— Глеб Михайлович, — обращается он ко мне совершенно безобидно, — а для чего эта принадлежность на столе? — Ромкин глаз косит на патефон.
— Экспонат скифо-сарматской культуры, — небрежно бросает Алька.
За партами смешки. У меня желание взорваться. Но я сдерживаю себя, смотрю Ромке в глаза и говорю:
— Будет музыка. Не сегодня, на следующем уроке.
— У, музыка! Здорово! — ехидно замечает кто-то на задней парте. Наверное, Докин.
— Здорово, здорово! — восхищаются сразу несколько парт.
Я снова хочу взорваться и тогда покидаю класс. Видимо, у меня железные нервы…
Школьное крыльцо блестит. Дождь перестал, и вовсю светит солнце. Я подумал, какая нелепость — калоши. Ну что, мне их теперь под мышкой держать? А куда пластинки? Я спускаюсь с лестницы. Одна калоша соскользнула. Пока я поправляю ее, выскальзывает пластинка и разбивается. Я поднимаю осколок: ария Бориса. Удивительный день, неприятность за неприятностью. Теперь беги в музыкальный киоск за новой пластинкой.
Музыкальный киоск — чудо нашего квартала. Московские новинки появляются в нем приблизительно один раз в год. Но зато, когда они появляются, квартал оживает. У киоска выстраивается очередь. Каждые две минуты продавщица Люся снимает с вертящегося круга новую пластинку. Словно блины со сковородки. Над киоском — усилитель. Это тоже работа Люси. В целях музыкальной пропаганды. Сначала изо всех окон прислушиваются к чарующим звукам новой музыкальной гостьи. Потом гостья начинает надоедать. Створки окон захлопываются: становится невмоготу. И все же новую песенку распевает весь квартал. Таков наш музыкальный киоск.
Сейчас из усилителя несется совсем другая музыка. Ария Бориса. Я смотрю на медленно вертящуюся пластинку, а думаю о другом. Это замечает и Люся. Не надо быть Вольфом Мессингом, чтобы прочесть в ее глазах: «Чудак, ты же сам эту арию просил…»
Да, я думаю сейчас совсем о другом. О том, что я нескладный какой-то. Докатился до чего: выхватил записку. «Резюмирую — двойка…» Дикость! И верно, скиф. Что там говорить!..
Я молча беру пластинку и ухожу. У киоска остаются мои калоши. Я чувствую, что начинаю освобождаться от груза скифских пережитков.
Быстро темнеет. Зажигаются огни. Они бегут по этажам, как живые. Над «Гастрономом» неутомимо мерцает: «Покупайте рыбные палочки!» Смешно…
Трудно представить, что было бы со мною, если б не моя сила воли. Я снова сажусь за книги. Я обдумываю план завтрашнего урока. Надо хорошо подготовиться. Так теперь будет всегда.
Завтра у меня снова Пушкин. Я проиграю ученикам Мельника, Годунова, Мазепу. Сильная вещь — музыка. Вот, пожалуйста, в методике так и сказано: «Музыка — важнейший компонент в процессе постижения учащимися литературных образов. Эстетический угол зрения…» Спасительные мысли. Конечно же, скорей их в тетрадь! Директор школы каждое утро проверяет мои планы уроков. Понятно, я новенький и начинающий. На этот раз он будет доволен. Я пишу размашисто и жирно: «Важнейший компонент…», «Эстетический угол…»
Не знаю почему, но мне становится немного спокойнее. И тогда я решаюсь выйти на улицу, пройтись по нашей аллее. Сейчас она пуста. А чуть раньше я бы обязательно встретился со своими учениками. Это их любимое место. Здесь решаются все споры, здесь промываются косточки учителям. Мне почему-то кажется, что судьба всех моих сорванных уроков была предопределена именно здесь.
Обо всем этом просто не хочется думать. Я вышел, чтобы подышать свежим воздухом. Но подъезд Алькиного дома ярко освещен, и это невольно привлекает мое внимание. Я вижу там Альку и трех пыжистых воробьев. Останавливаюсь, сажусь на скамью. В аллее темно, и меня не видно. Доносятся обрывки спора. Ленька Дока старается изо всех сил:
— Нет, а за что двойка? У человека свои взгляды…
— Волокись ты со своими взглядами!
— А что, — не унимается Дока, — законно!
Алька что-то шепчет им на ухо. Это насчет меня. Я точно знаю. Педагогическая интуиция. Значит, принимается единогласно.
— Фартово! — восторгается Витька Сверчков.
— Ну вы, без жаргона, — довольно улыбается Алька.
Я прирос к скамье. Я хочу подняться и уйти, но не могу. Как космонавт, чувствую перегрузку. И тут из-за угла, из темноты, выруливает «Волга». Скрипнула тормозами и застыла.
Виленев! Именно сейчас я начинаю догадываться, что во всем виноват Виленев. Алькина мать больше месяца в командировке. Воспитание же подростка, как и пространство, не терпит пустоты. Это из курса педагогики. Виленев — вот в чем мой элементарный просчет.
— Привет, мужчины! — Виленев улыбается и хлопает дверцей машины.
Ребята застыли в восторженном молчании. Пожать руку Виленеву — высшая награда. Три пыжистых воробья завистливо смотрят на Альку. Счастливчик! Виленев с ним как с равным. Положил руку на плечо, подмигнул.
— Я
