к тебе по делу, — важно говорит Алька.
— По делу? — серьезничает Виленев. — Пошли!
И они скрылись в подъезде. Я теряюсь в догадках: какое дело у Альки.
Потом мне все стало известно… Все было так.
В комнате у Виленева темно. Зелеными огнями сверкает человеческий череп. Подсвеченные зубы излучают фосфорический блеск. Алька прижимается к стене: жутко. Виленев включает свет. Череп лежит на столе среди множества винтиков, проволочек, крохотных гаек. И совсем он не страшный. Маленький, игрушечный, из воска. Забавный. Два тонких провода соединяют его с портативным магнитофоном. Крутятся маленькие бобины. Ритмические звуки заполняют комнату.
У Альки горят глаза. Это как раз то, ради чего он пришел к своему соседу.
— Здорово, Виленев!
Виленев улыбается:
— Без дураков, да? Электроника — путь прогресса!
— Ну, насчет электроники относительно… — проявляет осведомленность Алька.
— Все в жизни относительно. Запомни, мужчина.
— Ясно, — кивает Алька. А в голове все-таки вопрос: «Что же он за человек — правильный или нет?»
Мигает череп, крутятся бобины. «Ча-ча-ча, ча-ча-ча», — поет магнитофонная лента. В глазах у Альки озорное!
— Виленев, а можно эту электронику на урок?
— Это зачем на урок?
— Ну так, для юмора.
Виленев заливается смехом:
— Можно, валяй.
«Правильный мужчина», — делает вывод Алька.
В шестнадцать лет так немного надо, чтобы забылись печали вроде двойки. Алька ликует. Отмщение, отмщение! Его гениальная задумка.
…Алькина кухня — унылое зрелище. Банки из-под консервов, гора немытых тарелок, чашек, яичная скорлупа. Кофейник пуст. Кусок батона. Невкусно. Неуютно. Мамы нет дома. Журнал. Свежая почта, не успел просмотреть. На обложке лицо, чем-то напоминающее Надино.
Позвонить принцессе. Как это пишет поэт?..
— «…Ладно! Пусть свое гнут, рвут расцвеченно. С ними я пять минут, с тобой вечно…» — Алька читает стихи столу с тетрадями и горкой учебников, торшеру у тахты, телефону. Он снимает трубку. Медленные повороты диска.
— Привет, принцесса…
— Ну, чего тебе?
Алька молчит. Соображает: может, пригласить в кино? А потом побродить по аллее. «Ты — не открытые моря, мысли тайные. Ты — дорога моя, дальняя, дальняя…»
В трубке далекое дребезжание.
— Алька, ну чего ты молчишь?
— Я хотел спросить, что нам задано по алгебре.
— Дурак, разве нужно для этого так долго думать?
Перегрузки я пересилил не сразу. Я долго сидел на скамье напротив Алькиного подъезда. Наконец двинулся к дому. Одна мысль не дает мне покоя: «Почему я до сих пор откровенно, по-мужски не поговорил с Алькой?» И тут же успокаиваю себя. Еще не все потеряно. Завтра. Серьезный разговор будет завтра. Я постараюсь повлиять на Альку.
Эх, знать бы, что будет завтра, как пройдет урок, мой разговор с Алькой.
Завтрашние заботы… Они так и остаются загадками сфинкса.
«Так это же хорошо — заботы и загадки, — успокаиваю я сам себя, — потому что иначе было бы скучно жить…»
Утром следующего дня я стою у раскрытой двери класса и пропускаю опаздывающих учеников. В руках у меня патефон. Он притягивает к себе взгляды, как магнит. Суматоха в дверях похожа на столпотворение. Меньшее, чем вавилонское, но больше, чем предусмотренное школьным распорядком. Грань здесь определить не всегда просто. Я чувствую эту грань и переступаю порог класса.
Оказывается, моему патефону присуще одно чудесное качество — умение не заводиться. Я кручу изо всех сил ручку. Пружина поддается, но с невыносимым скрипом. Торопился, не проверил. Это еще один угол, о который я неминуемо должен стукнуться. Я смотрю на класс и вижу, как с каждым скрипом катастрофически падает мое педагогическое влияние.
Я смотрю на Альку. Он — само внимание. Серьезный, строгий, дисциплинированный. Руки на парте. В глазах нетерпеливое ожидание: скорей бы музыка. Он даже сочувствует мне. Это меня успокаивает, я стараюсь и… многого не замечаю. Например, что Алька подал знак Подкрючкину, и тот воткнул в розетку штепсель от шнура. Шнур тянется под партами. Конспирация, конечно, липовая. Но ведь даже для того, чтобы увидеть солнце, надо посмотреть на небо. Мои же заботы — патефон.
Алька оборачивается к задней парте, за которой сидит Надя, и показывает большой палец: вот такой номер! Надя кивает головой: понятно. Я перехватываю взглядом этот немой разговор и, конечно, ничего не понимаю.
Наконец-то. Пружина пошла легко. Патефон завелся. Я кладу на диск пластинку. Ария Бориса.
— Мы прослушаем сегодня несколько арий. Творчество поэта засверкает перед нами совершенно изумительными гранями…
В классе тишина. Удивительная тишина. Я пускаю патефонный диск. Но что это? С первыми оборотами пластинки раздаются совсем другие звуки: «Ча-ча-ча, ча-ча-ча…» Я набрасываюсь на патефон: неужели ошибка? Нет, точно. Ария Бориса.
Меня прошибает холодный пот: началось! А бойкий ритм «ча-ча-ча» уже заполнил весь класс. У кого-то в такт постукивают каблучки. «Ча-ча-ча, ча-ча-ча»… — это новая кубинская песенка. Вчера у музыкального киоска было столько народу! Все понятно. У кого-то в парте. Я подхожу к Витьке Сверчкову. Его глаза! Они полны смеха. Он не может удержаться.
Я отбрасываю крышку парты Сверчкова. Пусто. А «ча-ча-ча» все громче и громче. Я оборачиваюсь и вижу, что Алька смотрит в сторону Нади.
— Здорово, да? — спрашивает Алька.
В глазах у Нади восторг:
— Потрясающе!
И вдруг «ча-ча-ча» оборвалось, как лопнувшая струна. Это потому, что я иду к парте Альки Спешнева. Подкрючкин, Сверчков, Докин схватились за головы. И только Алька спокоен: подумаешь, не такие аферы проваливались. Он встает, он знает, что я сейчас загляну в парту. На его лице презрение: давай, давай. Все правильные люди, в том числе и педагоги, не страдают отсутствием любопытства.
Я открываю парту. На меня смотрит череп с зелеными огоньками. Алька грустно улыбается, будто фокусник-иллюзионист, у которого разгадали любимую тайну.
Я говорю коротко и сдержанно:
— Выйдите, Спешнев.
Алька продолжает улыбаться.
— Это была только шутка…
Пальцы у меня сжаты в кулаки. Я чувствую: косточки суставов побелели. Но я верю в свою нервную систему. Грозы не будет.
— Выйдите, Спешнев, — повторяю я. Я знаю, сейчас у меня неподвижные глаза и каменное лицо.
— А как же арии? — деланно недоумевает Алька и подмигивает Наде Зориной.
За партами, как горох, рассыпались смешки и сразу смолкли. Смолкли, потому что я подтолкнул Альку к двери. Это должно было обозначать то же самое: «Выйдите». Он стоял лицом ко мне. Сделал шаг назад и споткнулся. Падая, Алька перевернулся и угодил лбом прямо в дверную ручку. Дело в том, что парта его стояла как раз наискосок от двери. А споткнулся он о провод, который питал огоньки черепа.
От Алькиного ухарства не осталось и следа. На лбу сияла элементарная лиловая шишка. Все хохочут: Крючок, Сверчок, Дока. Надя и та утирает глаза. Коварство. Совсем недавно
