class="p1">Часам к восьми кузнецы притомились и вышли на воздух. Молча постояли немного, потом присели на толстый дубовый кругляк.
По улице медленно ехал колхозник Аникей Травушкин. Свесив ноги, он сидел на краю телеги. Колеса противно повизгивали.
Поравнявшись с кузнецами, Травушкин снял помятую, замызганную кепчонку, обнажив обширную лысину, темно-желтую от загара, окаймленную мелкими завитушками волос цвета красной меди.
— С добрым утром, товарищи кузнецы! — сказал он, благодушно улыбаясь.
В телеге лежали мешки с картофелем, мукой, стояло несколько кувшинов, обвязанных темно-синими, коричневыми тряпицами.
Половнев в ответ небрежно кивнул, сумрачно проговорил:
— Доброе утро! Колеса не мешало бы смазать, а то оси перетрутся.
Травушкин надел кепку, натянул одной рукой вожжи. Лошадь послушно остановилась.
— Верно, верно, Петр Филиппыч, обязательно надо смазать. Поторопился сегодня. Сев кончаем… и обед надо сготовить пораньше… Вчерась не успел всего завезти… вот и пришлось…
— Знаю, что сев кончаете, — перебил его Половнев. — А куда же провианта столько?
— Так выписали. Видать, прямо на пары подадимся… а может, и еще куда. Наше дело таковское — куда начальники пошлют. Тебе-то, наверно, как партейному секретарю, известно, куда нас.
— Председатель сам скажет… Это его дело, — сухо ответил Половнев, давая почувствовать, что не расположен к длинному разговору.
Травушкин понял это и торопливо задергал вожжами.
— В таком случае, извиняй, Петр Филиппыч, — почтительно сказал он. — Н-но, поехали!
И с силой хлестнул коня кнутом по мощному крупу. Конь дернулся, затрусил тяжелой рысью, выбрасывая в стороны свои битюжьи ноги. Колеса завизжали торопливо и теперь еще громче и противней.
Половнев угрюмо посмотрел вслед Травушкину, покачал головой и стал набивать трубку самосадом, беря его щепотью из кармана кожаного замасленного фартука. Заскорузлые крупные руки его слегка подрагивали, в черных, глубоко посаженных глазах вспыхивали искры гнева, вражды.
Ершов заметил, что кузнец с самого утра был не в духе, а теперь, после проезда Травушкина, совсем расстроился.
— Что с тобой, Филиппыч? — мягко спросил он, насыпая чуть не горсть махорки в цигарку из газетного листа.
— Не в себе я, Алеша, шибко не в себе.
— Да что такое? — встревожился Ершов.
— А-а! — протянул Половнев. — Долго объяснять.
— Что значит долго? А ты покороче… я пойму.
— Ну, ты же видал: лешак этот проехал… кнутиком помахивает… а мне тошно глядеть на него… вся внутренность переворачивается. В старину, гад, жил, словно сыр в масле катался, чужими руками жар загребал, в том числе и моими, и теперь, при колхозном строе, изловчился, водичку возит, продукты. Больной, дескать! А он немного старше меня и поздоровее нас с тобой, вполне мог бы и почежельше работенку потянуть. Вот я и переживаю, злюсь. А тут еще супружница моя… ох и чудная! Вчера весь вечер донимала… а после того я ночь почти не спал — думки разные голову атакуют.
— Чего такое между вами? Тетя Поля вроде бы смирная, не скандальная.
— Она и не скандалит, втихую пилит. Тебя твоя не донимает?
— Пока ничего. Да и за что? Водки не пью почти, в карты не играю, за девушками не ухаживаю. Разве иной раз насчет стихов погудит, напрасно, мол, ты ими увлекаешься… кабы деньги за них платили… а задаром зачем же время тратить… Вообще же она меня уважает.
— Насчет стихов, может, и правильно она говорит. Мне иной раз тоже кажется, что напрасно ты мозги свои натруждаешь. Их ведь, наверно, нелегко складывать, стихи-то. Но касаемо пиления — погоди, не радуйся дюже. Научится еще и за другие дела пилить. Смолоду все бабы смирные да ласковые, а постареют — беда! Чего-нибудь да найдут и давай зудеть, как тот комар.
— Не секрет, о чем тетя Поля зудела-то?
— Об том секрете уж на селе звонить начинают, да и ты, наверно, слыхал.
— Пока ничего не слышал.
— Ну, скоро услышишь. Галю Пелагея задумала просватать за Андрюшку, за сына вот этого самого черта рыжего, — с раздражением пояснил Половнев.
— За Травушкина? — удивился Ершов. — Когда же Андрюха успел?
— На Первый май приезжал, — сердито сказал Половнев. — Не видал разве?
— Да ведь по вечерам я больше дома сижу, а в кузню к нам с тобой он не заходил.
— Вот как раз вечером-то, в хороводе, он и пристроился к Галке. То да се… На словах как на гуслях… он мастеровит! Недаром же науки разные проходил… Ну, раза два проводил ее до дому. Спрашиваю Галю: «В чем дело?» А она смеется: «Да что ты, батя! Пошутила я». Не знаю, как уж она там пошутила, а Пелагея свое: придут, дескать, свататься. Будто Настасья Травушкина обещалась… А главное, уверяет, что лучшего жениха для Галки и желать не надо!
— То-то, гляжу, ты аж с лица сменился, как увидел Аникея.
— Еще бы не смениться! Я его зрить не могу, а он, вишь, в сваты норовит. Зубы оскаляет, улыбается: глядите, люди добрые, какой я стал хороший! Он думает, я все забыл. Не-е! Я ничего не забыл.
2
До тысяча девятьсот восьмого года отец Половнева, Филипп Авдеевич, мог сойти за середняка: у него было две лошади, две коровы, семь овец, два надела земли. Но в восьмом Половневых постигло несчастье: пала корова от неизвестной болезни, увели конокрады молодого коня. Второй конь был стар, для полевых работ уже не годился. Стали Половневы беднеть, стали накапливаться у них недоимки по цареву налогу. Потом призвали Петра в армию — а он был опорой семьи и самым крепким работником, — и совсем захирело хозяйство Половневых.
Осенью, двенадцатого старшина потребовал уплаты недоимок. А где взять денег? Филипп Авдеевич только руками развел.
— Рад бы всей душой, — сказал он, — да не в силах.
Тогда земский начальник приказал забрать у Половневых последнюю корову, но и после продажи ее за Половневыми оставалось еще 22 рубля 40 копеек — по тем временам очень большие деньги для крестьянина.
Старшина волости созвал всех недоимщиков и посадил их в «холодную» — обыкновенную избу с земляным полом и заколоченными наглухо окнами, которую никогда не отапливали.
— Будете сидеть, пока не расплатитесь, — равнодушно сказал он.
Перед рождеством старшина «смилостивился» и решил отпустить «арестантов» домой. Но перед этим велел всем раздеться, разуться и выйти во двор.
— Мужики! Как же быть с вашими долгами государю инператору? — негромко спросил он.
Мужики молчали. Худые, заросшие, посиневшие от холода, они угрюмо смотрели исподлобья на представителя власти, им хотелось бы убить его. Но рядом со старшиной стояли два стражника с револьверами и саблями на боку.
Старшина криво ухмыльнулся:
— Бог с вами, пользуйтесь моей добротой! Скоро праздник Христов, я отпущаю вас. Но чтоб к масленой расплатились! А не то —
