варёное яйцо. Надо ли съесть ещё что-нибудь? Нет, не стоит перебарщивать, этого хватит до обеда.
Чистишь зубы, думаешь: их чистят до еды или после? Есть разница? Что полезнее?
Собираешься на работу – снова открылся магазин, в котором ты продаёшь хлеб.
Тебе повезло. Поэтому ты должен каждый день хорошо кушать и чистить зубы. Иначе никак.
На улице сыро и прохладно, хотя лето. Но так всегда бывает после дождя. Обходишь определённые места на асфальте – там никого уже нет, делаешь это по привычке и не хочешь от неё избавляться. Луж, кстати, тоже нет: вода не хочет приживаться в этом месте.
Вспоминаешь, как безучастно проходил мимо, потом возвращался за лопатой, просил соседей помочь. Помогали. Все помогали.
Так было в первые дни. А потом просто обходили.
Ты думаешь, что бесполезен, что фортуна ошиблась, выбрав тебя. Тебе за пятьдесят, жить и так осталось недолго, ничего не успел сделать до этого и мало что успеешь сейчас. Но теперь ты будешь каждый день чистить зубы, хорошо кушать и ходить на работу. Потому что тебе повезло, и ты должен жить дальше.
Кукла (Маргарита Баранова)
Пока папа заканчивает шить, я смотрю на улицу. Напротив его окна растёт большое дерево.
Осень. Голые ветки торчат и грозятся небу, что дай им немножко выше, и разорвут его.
Я вижу, как на одну из них приземляется такой же, как я.
Он сшит похоже, только другого цвета. Голубые глаза смотрят в облака, и из мягкой груди торчит острая сухая палка.
Он ведь не мог сделать это сам, да, папа? Конечно нет, милая. Его кто-то заставил это сделать, да, папа? Да, милая. Его убили, папа? Ну, я бы не назвал это убийством, милая. Это просто случайность, милая. Это слишком серьёзное обвинение, милая. Они не понимали, милая. Они не знали, милая. Они бы никогда этого не сделали, милая. Иногда так просто получается, милая.
Папа говорит ещё какие-то слова. Мальчик, глядящий в небо, улыбается и молчит. Я вижу и знаю, что он не умер. Просто теперь из его груди торчит сухая палка. Может, сухая палка в груди — это то, что нам всем уготовано в конце?
Мама дала свою последнюю плоть, чтобы появилась я. Так приговаривает папа, сшивая на мне лоскуты её кожи. Швы болят и ноют.
Он поднимает мои руки, и они бессильно падают вниз. Он поднимает их раз за разом, и они раз за разом падают, падают, падают вниз. Из маминой плоти выпили всю кровь перед тем, как отдать мне.
У меня никогда не поднимется рука на тебя, папа. Ты знаешь это, но всё равно проверяешь, хорошо ли падают вниз мои руки.
Я смотрю на острую сухую палку, ставшую частью такого же, как я. Я не могу закрыть глаза, потому что у меня нет век.
Я шитый комок из мёртвой плоти и боли.
Если бы я была человеком, я бы высунулась из окна и вырвала его из плена острой сухой палки. Я бы вообще срубила все деревья, грозящиеся разорвать небо. Я бы взяла большой топор и срубила все деревья, грозящиеся разорвать небо, чтобы никогда бы острые сухие палки не протыкали больше ничьей груди.
Ах, как это прекрасно, наверное, поднимать, протягивать, подавать руки. Как бы мне хотелось, чтобы папа не выпивал всю кровь из мамы перед тем, как начать меня шить.
Готово, милая, говорит папа, и сажает меня в домик. В домике тепло, есть нарисованный камин и несколько картин. Он показывает мне все комнаты, и я почти забываю о том, что из чьей-то груди торчит острая сухая палка, — так в этом домике красиво.
Он сажает меня в кресло-качалку и вкладывает в омертвелые пальцы маленькую книжку. Здесь так уютно, что я не могу пошевелиться.
Папа ложится спать.
Наутро он раздвигает шторы, и я вижу, что все ветви у окна усеяны телами похожих на меня.
Я кричу, но никто не слышит, потому что мой бескровный рот зашит красными нитями.
Профиль автора: https://author.today/u/mvlebowski/works
Пресс (felidae)
Бонг-донг.
Вверх и вниз.
Левой-правой.
Я не вижу пресс – сегодня это клятую махину скрывает туман. Бело-серая дымка вьётся у ног, оплетает почти бесконечную очередь. Уходит вперёд, уходит назад, уходит к небу, которое с трудом пробивается синевой.
Я поднимаю голову, словно следую за туманом.
Бонг-донг.
Вверх-вниз.
Левой-правой.
Но остаюсь на месте. Буквально. Делаю вид, что шагаю. Очередь рядом – чуть сдвигается. А очередь позади – ворчит нечленораздельным человеком, уткнувшимся мне в спину. Хотя он больше уткнулся в телефон, чем в меня. Поэтому не замечает, что я уже пятый удар пресса стою и не пускаю дальше.
Но очередь рядом всё равно двигается. Меня одной не хватает. Даже если раскину руки – не хватит. Всё равно отвожу их в стороны. Словно пытаюсь ухватить людей за туман, который оплетает тела и возносится вверх.
Возможно, он хочет их забрать от пресса.
Надеюсь, что он хочет их забрать от пресса.
Просто не получается.
А раз не получается – буду стоять. Один поток из очереди задерживаю, пока не замечают.
Синее небо внутри тумана. Пробивается пятнами, как глазами смотрит.
Забери, забери, пожалуйста, забери, спаси их!
Бонг-донг.
Вверх и вниз.
Левой-правой.
Чавк? Был ли в конце донга чавк? Вроде не было. Но показалось, что... Сколько таких «показалось»? Пора бы уже понять: не показалось.
Никогда не казалось.
Телефон с человеком на поводке снова утыкается в спину. Снова ворчит очередь. Мы же двигаемся медленнее.
Я не вижу пресс, но знаю, что он скачет вверх и вниз. Из него потом вылетают маленькие кубики: с ними что-то там строят, что мы никогда не потрогаем. Мы просто отдаём этому прессу вещи. А иногда – не вещи.
Хотя для очереди – всё-таки вещи.
«Чавк» – отсрочка на два дня. Два дня с кого-то не потребуют дань прессу и кубикам, которые непонятно зачем и кому нужны. А если «чавк» был ещё живой – три дня без очереди.
Значит, три дня можно не приходить.
Режет живот. Режет грудь. А спереди только туман и люди. Нечему резать. Как собственные мысли могут делать больно? Это ж, получается, и убивать ими легко.
Бонг-донг.
Вверх-вниз.
Левой-правой.
Нет. Не «чавк» был. Я выдыхаю. Человек-телефон ворчит.
Если б «чавк» тогда – звук другой бы сейчас. Пресс не чистят – так быстрее.
Телефон... Телефон... У
