том, что они не предали своих мужей.
У Лиды был инженер, Алексей. Закончив Горный институт, работал на комбинате, а Лида там же, машинисткой. Какой же он изменник и вредитель? Но начали хватать инженеров, служащих и рабочих, всех подряд… Лёша сказал: «Посадили бы нас вместе, тогда мне ничего не было бы страшно и на всё наплевать!» Желание его сбылось, но, к сожалению, не полностью: посадили в разные места, и больше им не суждено было с ним увидеться.
Лида решила называть своё надуманное дитя Лёшей – собрать в живой ком всё пока ещё возможное в ней чувство, отголоски любви. Любовь эта несчастная болела, и живот словно бы ныл, удачно подыгрывая Лидиной задумке.
Многие женщины были арестованы беременными или вместе с детьми. Лида могла подсмотреть и повторить мелочи поведения тех, кого между делом называли брюхатыми и жерёбыми, про кого говорили, что у них пузо на нос полезло, что они с икрой или прибылью. Лида, к счастью, воспитала в себе внимательность ещё в юности, когда училась правильно сидеть за печатной машинкой, чтобы не уставать, когда запоминала порядок букв на расчерченной картонной клавиатуре. Она тогда часами выставляла пальцы, отрабатывая доступные для каждого из них клавиши. Буквы, именно буквы научили её внимательности к мелочам.
Узницы вокруг вынашивали и рожали детей. В три года ребятишек забирал детский дом, детям разрешалось оттуда писать матерям. Ещё одно навечное воспоминание: тот самый момент, когда человек в форме забирает у матери дитя.
Лида понимала, что её сгусток чувств не может лежать в ней вечно, но продумала и это.
Дети умирали – от голода, болезней и просто от того, что не смогли толком родиться. В тёплое время детей хоронили на отдельном кладбище, которое так и прозвали – «Мамочкино моласы». А суровыми казахстанскими зимами складывали в большую металлическую бочку с тем, чтобы захоронить по весне, когда земля отойдёт. Страшное случалось быстро: вот узница ходила пузатая, а вот уже впалый живот липнет к спине. Такое молчаливое изменение подходило и Лиде. Только бы удержать скорбное лицо, только не поднимать взгляд – и поверят, и ничего из жалости не спросят.
Но впереди были ещё долгие месяцы мнимой беременности.
При чужих глазах Лида работала как все. Сначала долгое время делала кирпичи, потом перешла шить форму. В бараке позволяла себе ленцу: когда звали укладывать камыш, убираться, следить за печкой или Гульжамал предлагала научить делать дрожжи, Лида не пререкалась вслух, лишь клала ладонь на живот и… словно исчезала с чужих глаз.
Чем больше она пользовалась своим положением, тем больше пугалась обману – беспричинно словно бы, просто потому, что в сердце всегда жил страх. Постоянная боязнь болезней, холода, смерти или карцера висела в воздухе зримо, почти парила на морозе.
– В карцере заставляют делать всякую дрянь. Скажем, переливать воду из проруби в прорубь, – пугала Гульжамал. – Помещение без окон, питание – кусок хлеба в день и две кружки горячей воды. Топчан вносят на шесть часов, остальное время надо стоять или ходить по двухметровому холодному помещению или сидеть на залитом водой полу. Веди себя хорошо!
И все старались вести себя хорошо.
Только вечерами, тайно и тихо, из узниц выглядывали обычные женщины. Тяжёлый труд был плохо выносим без этих вечерних перерождений.
Большинство жительниц лагеря прежде ничего тяжелее дамской сумки не поднимало, тут же приходилось даже в мороз месить глину и носить кирпичи, работать иглой в руке, которая костенела от холода. Взять с собой что-то из прежней жизни узницам удавалось редко, потому они особенно берегли те спешно прихваченные мелочи, которые напоминали им о свободном, красивом мире: ридикюли, изящные гребни, сумочки, украшения, дорогие сердцу сувениры, расписные шкатулки, так сиротливо выглядевшие на фоне досок, камыша и лагерных обносок.
Проговаривали вслух прежние фамилии: девичьи, мужнины, со звучанием родной национальности, заменённые в лагере на номера спецнашивок. Стрелять по фамилии было бы тяжело, а номер – на спине, рукавах, коленях – становился лёгкой мишенью при побеге.
Без русских «-ова» и «-ева», грузинских «-швили», украинских «-енко» и прочих «-евиц», «-чук», «-ович» «-евич» и «-ули» у молодых и красивых женщин оставались ещё они сами.
Рита чарующе, почти чудотворно подшивала. Галина целебно пела. Начальник АЛЖИРа как-то просил её спеть для него, на что она ответила: «Соловьи в клетке не поют!» Рахиль иногда замирала иконной Богородицей с опущенными глазами, в складках худой шали и пятне света так, что больно было любоваться. Балерину Ису отличало умение красиво нести огрубевшие красные руки, парящие руки, поющие руки. Она несколько раз ко всеобщему оживлению делала гранд жете в центре барака, шлёпнув валенком по верхней чёрной балке.
Были в женском лагере и дальние бараки с заключенными-мужчинами – красные лица, чёрные тени под бровями. Вот они не вели себя хорошо. Чтобы устроить передышку от тяжёлой работы, мужчины часто глотали гайки, гвозди и другие предметы, и врачам приходилось срочно делать им вскрытие желудка.
Однажды произошло событие. Стукач из мужского барака тайно доложил начальству, что зеки во время карточной игры поставили на кон глаза одного из лагерных докторов, кого именно – он не знал. Среди врачей началась паника: по зековским понятиям, проигравший должен сделать обещанное обязательно, иначе с ним расправятся тем же способом. Или – или.
Женщинам всё это стало известно потом, когда уже кончилось, а до того – вдруг все врачи собрались вместе, закрылись в одной пустой палате, за окнами с толстой решеткой, и ничего никому не ясно. Просто больница осталась без врачей.
Начальство наверняка перепугалось, что о случае узнает обком или министерство. Оцепили мужской барак, в котором играли, а через несколько дней заключённых куда-то вывезли.
Те дни все провели в страхе. В сердце всегда жил какой-то страх, вот и тогда оно тоже зашлось. И вроде Лида не была доктором, и на её глаза никто не спорил, но одно страшное цепляло другое страшное и вытягивало гирляндой.
На фоне всеобщей суматохи Анфиса Кукушкина утащила со склада в барак луковицу. Думала, никто не заметит, – но куда там, заметили и несчастную Анфису упекли в карцер на трое суток.
На складе всё имелось: лук, капуста, огурцы. Временами, говорили, даже вишня и яблоки, груши. Несмотря на скудные условия казахской степи, женщины пытались вести сельское хозяйство. Но ничего из выращенного к ним на стол не попадало – всё забирало лагерное начальство. Есть не проси, а работай, смотри, хорошо! И не только работай руками, но, будь добра, иногда прыгай выше
