головы – работай душой.
Как-то на собрании объявили, что лагерь должна посетить иностранная делегация Международного Комитета Красного Креста – мол, интересуется, как содержатся заключенные в стране. Что тут началось! Стали всё красить, подметать, убирать в больнице. Начальство даже решило показать делегации концерт лагерной самодеятельности, а к нему – выставку картин осуждённых. Срочно собрали несчастных бывших балерин и назначили им репетировать танец маленьких лебедей из того самого «Озера». Художниц засадили рисовать картины. Стали искать, кто поёт, кто декламирует, кто что умеет. Терзали женщин, наказывали жестоко, если они, находясь в тоске, отказывались в придуманном веселье участвовать.
Лида, к счастью, ничего нужного не умела. Только – молча сочувствовать.
Постепенно подготовительная горячка заглохла, делегация не приехала – видать, начальство спохватилось, что в лагере сидят ни в чём не повинные женщины, и решило их никому не показывать.
Неповинные и голодные. Самых исхудавших называли фитилями. Двигались они медленно, источали ужасный запах. Фитили не обращали внимания на вшей, которые высасывали их кровь, не утирали рукавами бушлатов носы, из которых текло. С безразличием сносили удары. Если другие зечки принимались бить, они не закрывали от ударов голову.
В какой-то момент от голода начиналась куриная слепота: женщины переставали видеть в сумерках. На последних стадиях истощения приобретали диковинный вид, словно переставали быть людьми. У давних узниц берцовые кости заключали вогнутый круг пустоты.
Вот и у Исы через месяц после прибытия руки уже летали не так изящно, на покрасневшей коже расползлись болячки. Гульжамал, заметив руки Исы, подложила ей на нары бутылку, где поверх воды и чёрной мелкой лузги качалась пенная дрожжевая корона.
Просто Иса не была для всех беременной, она вовремя не придумала себе ребёнка и не получала, подобно Лиде, на мизер больше. Лиду спасал изнутри несуществующий Лёша. У неё на два круга меньше вертелась голова, ей хватало сил на лишних три шага, на пару дополнительных движений, на ещё толику усилий. И если так голодно было ей, то каково было другим, не беременным?
Однажды Лида брела сквозь снежный дым до барака. Снег летел рваными волнами по затоптанной грязной равнине и вдруг на глазах превратил её – в Охотское, Белое, Печорское… Лида шла по поверхности штормящего моря, а вода бежала у неё из-под ног и кружила холодные брызги вокруг плеч. Лида не волновалась: «Не тону, да и ладно. Только вращается в голове и холодное вдыхать тяжело. Я кружусь, а квадрат яркой лощёной бумаги лежит неподвижно на месте».
Она подняла из-под снежной волны этот жёлто-коричневый лист. Не мятый, разлинован на четыре окошка. В верхнем слева – на круглой булочке с кунжутом лежат стопкой кусочки сыра, ломтики помидора, свежий салат и лук, а между ними блестит рубленый говяжий бифштекс. Справа от этого – золотистые кирпичики курицы, словно глиняные. Ниже – кофе с пенкой в стекле, возле стаканных донышек рассыпан миндаль и кокосовые скибки. Лида сглотнула. Лист не летал, не кружился, но только она схватила в руки – выскользнул и исчез.
Что это случилось, голодный обморок? Но Лида не падала, дошла с горячей слюной во рту до барака. Быстро из этого случая всё забылось, кроме поверхности моря. Море стало для Лиды «отключателем от лагеря», как для многих других узниц было что-то своё. Как только становилось плохо и гадко, Лида мысленно выходила на текущие из-под ног волны и становилась нечувствительной к жуткой жизни.
В феврале случилось новое. Зайцы, которым тоже нечего было есть, повадились грызть кору яблоневых саженцев. Стволики словно ели не заячьи зубы, а настоящая ржавчина. Рыжие плеши стали появляться на серой коре всё чаще, а по снегу вокруг – рогатки следов.
– Расстрелы будут, – пророчила Гульжамал, – если хоть один саженец пропадёт. А саженцев у нас почти шесть сотен!
Тогда женщины решили делиться с зайцами хлебом. Обидно, тоскливо, ломко – хотелось съесть и хлеб, и зайцев. Да где там! Заяц проваливался под землю быстрее, чем совершался вдох. И потому возле каждого саженца стали оставлять хрупкие сухари. Зайцы поднимали их и не трогали кору. Так сохранили яблоневый сад до весны.
Весной ещё рано было убивать Лёшу. Ещё на Лиде было много одежды, ещё срок был совсем небольшой и среди сильных степных ветров и тяжёлой ежедневной работы ещё никто пристально не рассматривал пустой живот.
Ветра сменились со снежных на песчаные. Узниц стали водить на озеро собирать камыш для постройки бараков. Чтобы выполнить норму, которая была у каждой своя, работали по семнадцать, а то и двадцать часов.
В один из ветреных вечеров, когда женщины буквально уже падали с ног, из зарослей камыша повыскакивали дети – жители соседнего села. Они переглянулись и стали забрасывать узниц камнями. Конвоиры громко и жестоко смеялись:
– Видите, вас не только в Москве не любят!
Лида закрывала руками голову, Иса закрывала руками Лидин живот. Позже, в бараке, Лида поблагодарила за эту защиту, испуганно раздумывая о том, не выдала ли случайно своего положения. Но никто не думал о ней. Узницы были оскорблены, некоторые плакали, некоторые зло рассуждали о задурманенных и озлобленных пропагандой казахах.
Лиде вспоминался лишь один – мальчонка лет восьми, с косыми штрихами глаз и плоским носом, будто прижатым пальцем. Он бросал камни с благородным и смелым лицом, словно делал благое дело. Лида видела его во сне всю ночь, под гудение точечных синяков на коже.
Весь следующий день лил сильный и сырой снег. Он усложнял работу, он злил, тяжелил и без того тяжёлые ватные бушлаты. Оттого ещё обиднее было вновь видеть детей: они снова пришли и снова стали бросаться. Конвоиры не сразу взялись их прогонять.
Беззвучный полёт и шорох травы. Словно снежный дождь пошёл с градом, словно обрёл звук. Лида споткнулась и повалилась лицом вниз. Меж колких травяных волос лежали круглые камни. Они, белевшие на чёрной грязи, тонко пахли творогом. Поднесёшь ближе к носу, а там ещё – молоко и сыр. Рука сунула камень в рот, камень оказался солёным.
– Собирайте! Собирайте! – тихо скомандовала Лида женщинам, пока конвоиры разгоняли детей.
В бараке достали и показали всем.
– Это курт, – опознала Гульжамал. – Сушёный на солнце творог.
Кому достался, начали пробовать. Раскусывать, крошить, делиться. Шарики нахватали неровные, крупные, в обхват большого и указательного пальцев. Пах курт сухо и горько. Вкус имел прокисшего молока и старого творога. На руках оставлял белый порошистый след. Во рту распадался с хрустом, растягивался по языку с мучным вкусом. Насыщал.
Мальчонка с плоским носом опять снился Лиде
