Где
Города
Повешены
И в петле облака застыли башен кривые
Выи
Иду один рыдать что перекрестком
Распяты
Городо
вые…
но вот странно «иду рыдать»
Зачем же отчего?
что другие от него рыдают – ну это понятно,
а отчего-же рыдать апашу?
ах, значит вы не знаете этого грубого, примитивно грубого существа!
апаш дерзок и циничен но в той же мере и чувствителен (сантиментален)
ведь заметил же кто то «что набожнее всего эти женщины»
Господа! да разве это можно?
Даже переулки засучили рукава для драки
А тоска моя растет непонятно и тревожно
Как слеза на морде у плачущей собаки
(Трагедия «В. Маяковский»)
переход от ножа к слезам у хулигана дело обыкновенное
и это не истерика и не безумие, не
то что случилось с людьми «утонченной» мозговой кашицы – Ницше, Гаршиным и др.
нет, он только апаш, он зарыдал оттого что его чувства еще сохранили первобытную восприимчивость!
и он дурит он пугает когда изображает безумие
в этом то наше (я говорю о будетлянах, т. наз. «кубо футуристах») спасение!
безумие нас не коснется хотя, как имитаторы безумия, мы перещеголяем и Достоевского и Ницше!
хотя мы знаем безумие лучше их и заглядывали в него глубже певцов полуночи и хаоса!
ибо Хаос в нас и он нам не страшен!..
Так проходит «апаш трагик» закрывая своей желтой Кофтой всю Россию и не один критик «пожелтел» при ее появлении
и тоска современного дикаря больше и глубже Надсона.
Солнце
Отец мой сжалься ж
хоть ты и не мучай
Это тобою пролитая кровь моя льется дорогою большой
Это не душа моя клочьями порванной тучи
В выжженном небе на ржавом кресте колокольни
Время
Хоть ты хромой богомаз лик намалюй мой
В божницу уродца века
Я ж одинок как последний глаз
У идущего к слепым
Человека.
(«Дохлая Луна» 1913 г.)
сильный человек так часто надрывается и вот он бредит изнеможженный:
От усталости
Земля, дай исцелую твою лысеющую голову
Лохмотьями губ моих в пятнах чужих позолот
Дымом волос над пожарами глаз из олова
Дай обовью я впалые груди болот
Ты нас двое ораненных загнанных ланями
Вздыбилось ржанье оседланных смертью коней
Дым из за дома гонит нас длинными дланями
Мутью озлобив глаза догнивающих в ливнях огней.
Сестра в богадельнях идущих веков
Может быть мать мне сыщется
Бросил я ей окрававленный песнями рог
Квакая скачет по полю канава зеленая сыщица
Нас заневолить веревками грязных дорог…
И тут понятны и особенно остры его воспоминания о матери воплотившейся в руки золотых солнц реклам и бас звучит особенно грустно на «Невском мира».
О моей маме
У меня есть мама на васильковых обоях
А я гуляю в пестрых павах
Вихрастые ромашки шагом
Меряя мучу
Заиграет вечер на Гобоях рисавых
Подхожу к окошку веря я
Что опять увижу севшую
На дом тучу
А у мамы больной пробегают народа шорохи
От кровати до угла пустого
Мама знает что это мысли сумасшедшей ворохи
Вылезают из за крыш завода Шустова
И когда мой лоб венчанный шляпой фетровой
Окровавит гаснущая рама
Я скажу раздвинув басом ветра вой
Мама
Если станет жалко мне вазы
Вашей муки
Сбитой каблуками облачного танца
Кто же приласкает золотые руки
Вывеской изломанные
У витрин Аванцо…
и не странно ли это:
крыша Шустова стонет о «своей маме»
не урок ли это сыновьей любви?!
всего ужаснее «пьющие одно молоко», а это большое грубое дитя поддается самым простым человечьим слабостям и право Каин не так уж виноват – он не мог перенести предпочтения явно оказываемого братцу…
как супруг Каин наверно был очень внимателен и кроток
(М. м. Г. г., кто поймет над кем из вчерашних мыслителей я издеваюсь? Над какой группой? Или вы думаете будетляне так просты что не сумеют Вас запутать в сети прикрытые видимостью логической безопасности?.. эх вы страусовы перья!)
Да, я говорю совершенно серьезно! апаш немыслим без апашки и вы еще не знаете что любви апаша женщина больше всего верит
Какие клубки, какие противоречия, возмутительные до того, что даже не хочется «голову ломать» из за них!
. . . . . . . . . .
рыжие! хулиганы! пещерные люди!
… – да, дикари!
Ха-ха!
так значит – дикари?
великолепно! – ведь
есть и небоскребы воли
а мы дикари – и воля ли
«заеденного клопом культуры» сравнится
с дикарем?
мы первобытны
и лишь у нас небоскреб пе-рво-бытной воли!
и презрения!
и гордости
и жестокости!
«Хочу быть дерзким» – стонал символист –
а нас все уже упрекают
в дерзости!
Слава им!
. . . . . . . .
кто то жует и чавкает…
«зеленая женщина! этакой ногой хорошо в зубах ковырять»
«девушки вы любите мое мясо…»
это готтентот выражается о женщине
это апаш который немыслим без апашки
зовет ее, воркует:
Морей неведомых далеким пляжем
Идет луна
Жена моя
Моя любовница рыжеволосая
За экипажем
Крикливо тянется любовь созвездий
Пестрополосая
Венчается с автомобильным гаражем
Целуется с газетными киосками
А шлейфа млечный путь моргающим пажем
Украшен мишурными блестками
А я
Нес ложе палимому бровей коромысло
Из глаз колодцев студеные ведра
В шелках озерных ведь ты же висла
Янтарной скрипкой пели бедра
В кр-
а я
Где злоба крыш не кинешь блесткой лесна
В бульварах я тону тоской песков овеян
Ведь это ж дочь твоя моя же песня
В чулке ажурном
У кофеен.
Может быть такие длинные излияния красноречивого апаша менее удачны чем остальные его подвиги, быть может смешон апаш влюбленный и тоскующий, он гораздо убедительнее когда рвет и рычит, а не воркует.
Побольше презрения…
До нас люди жили завистью то к жене то к ослу то к звездам и луне солнцу и вольному ветру
и
