поддерживали все то, что позднее стало примечательностью и славой этой необыкновенной общины. Автору не нужно вживаться в «досельность» — он происходит из нее. И вслушиваться в странный, на посторонний слух, говор, то ли подпорченный долгой замкнутостью, то ли донесенный в том же звучании из далекого далека, ему не надо: этот звуковой строй жил в нем всегда. Язык, обычаи, верования — немало чего из затейливой кружевины жизни своих дедов ему приходилось, вероятно, скорее умерять (боясь, насколько они будут интересны читателю), нежели добирать, как всем остальным до него. Эту книгу можно сравнить не с удачливым зачерпом прохожего из волшебного родника, а со счастливым выплеском изнутри самого родника.
Феномен Русского Устья не понять достаточно хорошо, если не знать о двух разных точках зрения на историю его происхождения. Уже в названиях книг Зензинова и Биркенгофа «Старинные люди…» и «Потомки землепроходцев» — суть спора, который ведется до сих пор. Зензинов склоняется к достоверности легенды, живущей среди русскоустьинцев и передаваемой из поколения в поколение, будто предки их, выходцы с Русского Севера, бежали в свое время с прародины от притеснений Ивана Грозного. Раскопки на восточном берегу Таймыра со следами поселений начала XVII или даже XVI века подтверждают, что такое могло быть. Больше того — А. Чикачев приводит в своей книге малоизвестный у нас факт о разысканиях на Аляске, согласно которым новгородская колония существовала там уже в 70-х годах XVI столетия. Кстати припомнить, что Иван Грозный зело расправился с Новгородом в 1570 году. И тогда же многие фамилии бросились спасаться от него пешими и водными путями. Мореходы, ходившие промыслом на восток не за одно море, ведали, естественно, и о землях, где их никто не сыщет. Вероятно, не сразу, с большими трудами, мучениями и потерями добрались они до Индигирки и уж тем паче до Аляски, да и вероятность — еще не доказательство, но и сбрасывать со счетов возможность подобного исхода было бы несправедливо.
Другой путь — по рекам и волокам с постепенным присоединением Восточной и Северной Сибири в первой половине XVII века. Дата основания Ленского (Якутского) острога — 1632 год. Оттуда отряды первопроходцев спускались по Лене и с моря «заглядывали» в Яну, Индигирку и Колыму. Какими бы находками ни усиливалась легенда, но она пока еще легенда, и, отдавая ей должное, А. Чикачев, должно быть, скрепя сердце вслед за Биркенгофом и другими соглашается, что его земляки и он сам — потомки землепроходцев, а не мореходов. В таком случае Русское Устье, согласно первым письменным упоминаниям, было расчато тобольским казаком Иваном Ребровым в 1638 году. Тоже неблизко. Отталкиваясь от этой даты, и справили недавно 350-летие Русского Устья.
Что за важность, вправе вы спросить, когда явилось на свет это неказистое «жило» — в 1578 или 1638 году? Но для исторической науки, как и для всякой науки, мелочей, во-первых, не существует, а во-вторых, разве истина не должна доискиваться до своей подноготной? «Морское» происхождение Русского Устья объяснило бы главную загадку — удивительную сохранность в сравнении с другими русскими поселениями по побережью Ледовитого океана его старины, будто и действительно это было с самого начала его назначением. Тогда бы открылась тайна, не меньшая, чем кладбища мамонтов в вечной мерзлоте, где некоторые из гигантов точно заснули в полном своем телесном облачении и, кажется, от магического слова, если бы оно сыскалось, готовы подняться и двинуться на собственных ногах. На Лене, Яне, Колыме, да и Индигирке тоже, совсем в небольшой отдаленности от объекта нашего внимания русские деревни за века оказались сильно объясненными, порой чуть ли не до полной потери собственного лица и языка. И в Русском Устье заметна примесь в том и другом, в языке меньше, в лице больше; рядом с соседствующими народами, с которыми устанавливались самые близкие и дружеские отношения, избежать этого полностью было невозможно, и все же не на Русское Устье влияло, а Русское Устье влияло на коренное население. Это можно сравнить с крепостью, ворота которой открывались, чтобы впускать, но не выпускать.
В наше время, когда национальные различия, должные, по великим учениям, все больше и больше стираться, вдруг поднялись на дыбы, словно повинуясь каким-то подземным силам, опыт Русского Устья, если бы удалось откопать его из мерзлоты и выставить на обозрение, мог бы сослужить службу не одному лишь любопытству. Национальность сегодня не только и не столько понятие кровности, сколько духовности, воспитание и бытование в определенной культурно-этнической сфере, в кругу того или иного этнического сознания. И сомневаться не надо, что Русское Устье выстояло благодаря силе сознания, вернее, осознания себя частью народа, к которому эта группа людей принадлежала, благодаря духовной неотрывности от него (вопреки отрыву физическому) и необыкновенной памятливости.
Эта поразительная памятливость, а также сохранность в части русскоустьинцев чисто славянского типа лица, заставляют делать предположение, опять-таки в пользу легенды, что первонасельники пришли сюда семьями. Без русской женщины с самого начала едва ли тут могло обойтись. «Cliercliez la femm» («ищите женщину») — расхожая французская поговорка должна на этот раз придержать свое ироническое звучание. Какой бы сильной ни была община, — а в крепости и влиятельности ее не приходится сомневаться, — какими бы средствами ни поддерживала она дух преданности своему роду, без роли, которую способна выполнить лишь женщина с ее приверженностью и поклонением всему, что покровительствует благополучию семьи; с ее вскормлением и отеплением вместе с домашним очагом и домашнего веропосительного храма; с ее религией предчувствий и ощущений, необычайно развитой, обостренной среди сурово властвующей природы; с ее вниманием ко всякому пустяку, ко всякому слову и знаку из принятого порядка жизни; с ее, наконец, тихой силой внушения и соединения — нет, без всего этого и многого другого, что отличает женщину, потери были бы несравненно больше. Это особая, незаметная, ограждающая роль; и трудно не согласиться с наблюдением русского философа В. В. Розанова: «…в нормальном укладе жизни не столько жена переходит в род мужа, сколько муж вступает в род жены». Так оно и произошло в тех селениях, где казаки-первопроходцы с самого начала вынуждены были брать в жены инородок и где через век-два приходилось лишь угадывать в большинстве семей прежний покрой рода.
Но и общине в Русском Устье надо отдать должное. на взгляд теперешнего прогрессиста, ох и консервативная была публика в этой общине, если веками слово в слово повторяли старинные песни а были, сберегли язык, взяв из якутского только самое необходимое для обозначения новой предметности, если не потеряли почти ничего из дедовских поклонении, обычаев и
