Дорога до дворца занимала полчаса, но на сей раз, в компании вооруженных северян, топавших у меня за спиной, и их рыжеволосого командира, шагавшего впереди, она показалась мне бесконечной. Я то и дело ловил на себе исполненные жалости или подозрения взоры прохожих: одни удивлялись отсутствию на мне кандалов, другие — многочисленности эскорта для такой малозначительной фигуры. Везде, где мы проходили, в воздухе все еще продолжали витать запахи, наполнявшие эти улицы днем: пахло то дубильной корой, то свежим хлебом, то кровью, то духами.
В конце концов мы оказались возле мраморных аркад площади Августеон, за которыми виднелись дворцовые врата и огромный купол величественного храма Святой Софии. Мое волнение усилилось еще больше после того, как командир неожиданно свернул направо, на длинную узкую улицу, одна из сторон которой была образована внешней стеной ипподрома. На мое плечо опустилась чья-то могучая рука, заставившая меня последовать за ним в темноту.
— Но ведь дворец находится там! — воскликнул я в отчаянии.
— У дворца много ворот, — ответил командир, не поворачивая головы. — У каждых ворот свое назначение. Существует даже особый вход для торговцев рыбой. — Немного помолчав, он добавил: — Чтобы вони было поменьше.
Стена, возвышавшаяся над нами и уходившая куда-то в бесконечность, насколько хватал глаз, была испещрена арками и украшена самыми разнообразными языческими и священными статуями. Мы двигались вдоль нее, пока не достигли железных ворот, дверь в которых почему-то оказалась незапертой. Какое-то время мы шли в полной темноте, сопровождаемые отзвуками наших шагов по камню; затем над нашими головами вновь открылось вечернее небо, приобретшее багровый оттенок, и я почувствовал, как между ремешками сандалий просачивается теплый песок. Мы очутились на арене ипподрома, на беговой дорожке, взрыхленной копытами лошадей. Арена была пуста, и молчание сотен тысяч отсутствующих зрителей только усугубляло давящую огромность пространства. Центральная перегородка арены ощетинилась множеством колонн и обелисков, похожих на связки копий.
— Идем, — сказал командир, голос которого потерял звучность в этой гнетущей атмосфере.
Увязая по щиколотку в желтоватом песке, мы перешли через дорожку и поднялись по узкой лестнице, прорезавшей центральную перегородку. Вскоре мы оказались прямо под монументами, походившими на пальцы гигантской руки, и на какое-то мгновение я вообразил, что они сжимаются вокруг нас в каменный кулак. Это было забавное видение, но я не смог сдержать дрожи.
Мои провожатые, несмотря на свой исполинский рост, тоже чувствовали себя здесь крайне неуютно. Впрочем, мы быстро перевалили через перегородку и опять спустились на арену, оказавшись на дальней стороне стадиона. Немного пройдя по дорожке в направлении противоположной стены, мы стали взбираться по ступеням, шедшим между рядами пустых скамей. Ступени привели нас на террасу, с которой наверх уходило сразу несколько причудливо извивающихся лестниц. Небо совсем потемнело, лишь узкий серп луны выглядывал из-за стены, однако и в этом мраке воины продолжали ступать так же уверенно. В конце концов, запыхавшись и полностью потеряв ориентацию, я оказался на широком балконе, откуда открывался превосходный вид на арену ипподрома.
— Добро пожаловать в Кафизму, — произнес рыжеволосый варяг.
Я едва не разинул рот от изумления. Да, я знал, что меня ведут во дворец, но полагал, что мы войдем в него через какую-нибудь боковую дверь и окажемся во внутреннем дворике покоев одного из дворцовых сановников, но уж никак не в Кафизме — парадной императорской ложе, с высоты которой император являл восхищенному миру свое недоступное величие. Я и сам не один десяток раз видел его в этой ложе, правда, с изрядного расстояния.
Один из гвардейцев зажег висевшее на потолке паникадило, и оно тут же заблистало всеми стеклышками и золотыми цепочками, освещая искрящиеся золотом мозаики над арками и пустой вызолоченный трон в самом центре ложи. Внезапно я оказался в окружении целого войска царей и героев — их мерцающие в неверном свете изображения готовы были соскочить с золотого фона стен, а огромные старинные колесницы неслись прямо на меня, словно хотели унести меня на небо, как пророка Илию.
— Деметрий, открыватель тайн? Осветитель теней? Истолкователь откровений?
Голос, обратившийся ко мне, был сладок, будто мед, но при первых же словах я сжался, как кошка: мне показалось, что он исходит из самих стен. В нем не было ни угрозы, ни злобы, однако я с дрожью в сердце обратил взгляд к источнику этого голоса — и на какой-то миг испугался, что стены действительно ожили, ибо сразу заметил фигуру, выдвинувшуюся из золотых теней. Только когда обладатель голоса вышел на свет, я увидел, что это безбородый мужчина с круглой головой, облаченный в дорогие одежды, расшитые драгоценными каменьями и знаками отличия сановника высшего уровня. Он пристально смотрел на меня яркими глазами, поблескивающими в свете ламп, как масло на его темных волосах.
— Да, я Деметрий, — пробормотал я наконец.
— А я — Крисафий, — учтиво ответил он. — Советник его блаженнейшего величества императора Алексея.
Я молча кивнул в ответ. Обычный порядок встречи с клиентами, конечно же, был бы совершенно излишним в столь царственной обстановке, к тому же, судя по взгляду евнуха, он уже успел составить мнение обо мне.
— Говорят, ты способен разгадывать загадки, которые кажутся неразрешимыми другим людям, — произнес он. — Ты раскрываешь тайны и проливаешь свет на истинное положение вещей.
— По милости Божьей иногда мне это и впрямь удается, — скромно ответил я.
— Ты смог отыскать дочь эпарха,[2]когда родня уже оплакивала ее кончину, — продолжил евнух. — Ты талантливый человек, и я хотел бы воспользоваться твоими талантами.
Все это время он прятал руки за спиной, но сейчас протянул ко мне пухлую мягкую руку, сжимавшую совсем не мягкий предмет. Вне всяких сомнений, мой вызов во дворец был связан именно с этим предметом. Конечно же, пока я мог только гадать о сути дела, но, судя по его срочности и секретности, оно было весьма щекотливым и, хотелось надеяться, достаточно прибыльным для меня.
Загадочный предмет был длиной примерно в человеческую ладонь и толщиной в палец и состоял из деревянного древка с железным концом, который при помощи обработки был превращен из грубой кованой заготовки в устрашающе острый треугольный наконечник. Этот наконечник и добрая половина древка были покрыты веществом винно-красного цвета, увы, слишком хорошо мне знакомым. На другом конце древка сохранились обтрепанные остатки чего-то похожего на оперение.
— Стрела? — спросил я, осторожно взяв странный предмет пальцами и невольно поразившись его тяжести, несоответствующей размерам. — Но для стрелы эта вещь явно коротковата, она сойдет с лука прежде, чем воин натянет тетиву. — Я лихорадочно размышлял, сознавая, что евнух наблюдает за мной. — Стрелять же такими штуками из баллисты — все равно что запрягать в плуг собак. — Я рассуждал слишком громко и слишком по-дилетантски, а это выглядело непрофессионально. — Однако у меня нет сомнений: это оружие или инструмент, который можно использовать в качестве оружия.
