его потной ладошке; он смотрел на меня как преданный пёс и только хвостиком не вилял.
— У меня к тебе будет маленькая просьба, — ласково промурлыкал я, состроив самую добродушную на свете физиономию.
— Ага… От души, бля… — ответил он, приложив руку к сердцу.
— Увидишь Таньку — пожелай ей огромного счастья… И попроси, чтобы она мне больше никогда не звонила и забыла дорогу на Матросова. Хорошо?
Он кивнул головой. Я протянул руку, и он сунул мне свою вялую влажную ладонь — я крепко её сжал, да так что затрещали его тонкие пальчики.
— Ты всё запомнил? — спросил я, не отпуская его руку.
— Да, — сдавленным голосом ответил Дёма.
Когда я выходил из подъезда, во мне звучала только одна мысль: «У меня никогда не будет хозяев. Никогда! Я — свободный человек! Я никому не подчиняюсь и никому не должен. Надо мной нет никого, кроме Бога одного». Последняя цепь разлетелась на куски за моей спиной, когда захлопнулась железная дверь и я увидел над городом алый закат, запутавшийся в ветреных облаках. Ненастье отступило.
31.
А потом пошли серые безликие будни: это когда дни сливается в один сплошной поток, это когда не помнишь, что было вчера, и уж тем более не помнишь, что было на прошлой неделе. Жизнь праведника скучна и пресна, как перловая каша, ибо всё, что приносит человеку наслаждение, греховно или губительно для его здоровья.
Чтобы окончательно усмирить свою плоть, я перестал употреблять мясо, бросил курить, совершенно отказался от секса и даже избегал легкого флирта с противоположным полом, хотя на работе появилась молоденькая практикантка из «политеха» по имени Маша, — она слушала меня, открыв рот, и смотрела на меня преданным взглядом, как на бодхисатву. Она смущала меня короткими юбками и обтягивающими джинсами. У неё была ангельская внешность и светло-русая коса до самой попы. Она была любознательна и не глупа в свои девятнадцать, но я не мог даже прикоснуться к ней: всё затмила ужасная Сикомора, во всё запустила свои бесконечно длинные корни.
Так начиналась полоса безбрачия в моей жизни, которая продлится около пяти лет. По началу меня это беспокоило, но через год я пойму, что именно чувственная любовь явилась для меня триггером наследственных психических отклонений. Когда в твою жизнь приходит женщина, то вместе с любовью она приносит хаос — в самом худшем проявлении этого смысла.
Мужчинам шизоидного типа вообще противопоказаны женщины, поскольку их двойственность и противоречивость порождают разрушительный схизис в сознании подобных мужчин. Отсюда — самоубийства, параноидальная ревность, алкоголизм, наркомания, педофилия, гомосексуализм, — всё это является инверсией патологического влечения к женщине, или, другими словами, ответом психи на сексуальный деструктив.
Как только моя душа очистится от скверны, я увижу мир совершенно другим: он раскроется для меня в духовной плоскости, — ко мне постепенно придёт покой, здоровье, уверенность в себе, исчезнут кошмары и видения иных миров, а потом на меня снизойдёт Благодать Божья и впервые за долгие годы я почувствую настоящее счастье, фигурально выражаясь — «беспричинное» (хотя всё в этом мире имеет причину).
Но в октябре 2000 года было ещё далеко до просветления, и тёмные грозовые облака медленно собирались надо мной, застилая небо и свет. Это было страшное время: у меня на горле словно петля затягивалась — бесы, лярвы, демоны визжали в моей черепной коробке и требовали продолжения банкета.
По ночам я боялся засыпать, потому что стоило мне только закрыть глаза, как я проваливался в какой-то инфернальный мир, в котором царили ужас и насилие, нищета и уродство… Там не было воды и еды, там не было зелени, там не было солнца, там были лишь убогие трущобы в форме лабиринта, из которого не было выхода; кроме всего прочего, в том мире давило чудовищное притяжение, от которого ноги подламывались в коленках и я постоянно падал; там нечем было дышать и царило жуткое зловоние. По этим замызганным улочкам бродили какие-то худые измождённые люди с опущенными глазами, и когда я у них что-то спрашивал, например: «Где я? Куда я попал? Какой у вас год? Какая у вас планета?» — то они испуганно шарахались от меня и прятались в тёмных подворотнях. Сама атмосфера там была пропитана безысходной тоской и безумием.
Среди этих деклассированных элементов двигались какие-то энергичные, крепко сбитые существа с горящими глазами, — они громко разговаривали, шутили, смеялись и однажды, заприметив меня, подошли, окружили, и тогда я понял, что это — те самые ребята из лифта, которые выкинули меня на полном ходу. «Что ты здесь шляешься?» — спросил один из них, и глаза его наполнились кровью. «Пошёл вон отсюда!» — прошипел маленький колченогий цыган с ожогами на лице и дал мне такую затрещину, что я повалился на землю, в мягкую пупырчатую пыль, подняв серое облако… Когда оно развеялось, я увидел свою комнату в предрассветных сумерках.
Обливаясь холодным потом, я стоял на коленях перед иконой Спасителя и читал молитву: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его! Да бежат от лица Его ненавидящие Его. Яко исчезает дым, да исчезнут. Яко тает воск от лица огня, тако да погибнут бесы от лица любящих Бога, знаменующихся крестным знамением и глаголющих в веселии: радуйся, Пречестный и Животворящий Крест Господа нашего Иисуса Христа, и прогоняй бесов силой распятого на Тебе Христа, в ад сошедшего, поправшего силу диаволю и даровавшего нам Крест Свой Честный на изгнание всякого супостата. О, Пречестный и Животворящий Крест Господень! Помоги мне вместе с Пресвятой Девой Марией и всеми святыми во веки. Аминь!»
Только этой молитвой спасался от осаждающей меня нечисти. Потом ложился на спину, на грудь клал икону, сверху на неё — руки, и только после этого ритуала я закрывал глаза, погружаясь в безмятежный покой, когда замолкали даже голоса в моей черепной коробке. Господи, как я радовался короткому сну без сновидений, но через час или два опять появлялись эти лукавые морды — переглядывались, перешёптывались, медленно подкрадывались, и вот я уже чувствовал их зловонное дыхание…
Случались моменты, когда мне хотелось всё это прекратить выстрелом из «наградного» нагана, но меня останавливала только мать: я представлял, как она зайдёт в ванную и обнаружит моё остывшее тело и багрово-серые ошмётки мозгов на кафельной плитке. Нет, я
