— Когда он появился?
— Точно сказать не могу… Недельки две гоняет, по-моему.
Я долго не мог понять сюжет этого холста, но когда прошло некоторое время и я отдалился от этих событий, потеряв к ним живой интерес, то увидел картину не фрагментарно, а целиком, и вот тогда я поразился хитросплетению сюжета и гениальности замысла. Кто он — этот художник, создающий подобные холсты? Неужели его настолько интересует судьба каждого человека на этой земле? Трудно поверить, но это факт: любая сюжетная линия прописана мастером, поэтому случайностей в этом мире не бывает.
Мои ноги тут же стали ватными и желудок скрутила такая боль, как будто я шарахнул стакан соляной кислоты. В одно мгновение мне стало очень плохо, даже в глазах потемнело, и меня чуть не вырвало прямо на Дёму… В далёком прошлом я не мог предположить, что когда-нибудь буду настолько — на физиологическом уровне — зависеть от какого-то мало знакомого человека, с которым даже не буду состоять в кровном родстве. «Что это — высшее проявление любви или зависимости?» — подумал я.
Одно было ясно: с этим явлением будет сложнее бороться, чем с алкоголизмом и похотью. Именно в тот момент, на лестничной площадке, я совершенно отчётливо осознал всю глубину своей греховности и слабости. Мне безумно захотелось выпрыгнуть из своего тела, из формата самосознания и субъективного восприятия окружающего мира. Мне захотелось покинуть этот город, эту страну, эту Землю, эту Вселенную: я уже не мог влачить эту жалкую человеческую юдоль.
Мне жутко захотелось вознестись над собственным прахом и материальным миром, потому что я устал жрать, срать, трахаться, спать, смотреть какие-то дурацкие фильмы, слушать какие-то странные звуки, которые называются музыкой; я устал общаться с людьми, которым нет до меня никакого интереса и на которых мне самому плевать; мне надоело признаваться в любви женщинам, от которых мне ничего не надо, кроме секса, да и секса по большому счёту уже не надо.
Но больше всего мне надоело вкалывать за кусок хлеба, даже без масла и красной икры, — это было самое большое унижение, которое я мог себе представить. «Почему два процента людей имеют все ништяки этого мира, — думал я, умирая от тоски на работе, — а мы должны за гроши на них горбатиться? Только потому, что они оказались ближе к кормушке, чем все остальные? Нет, всё-таки социализм был прекрасной идеей, но люди способны изговнять всё: не только учение Маркса и Энгельса, но и учение Христа превратили в инструмент для зарабатывания денег и закабаления масс. Человечество обречено: оно никогда не построит коммунизм, никогда не освоит Марс, и эра милосердия никогда не наступит, потому что в нас всё — от лукавого, потому что люди — это самое страшное зло на планете, и она их когда-нибудь перемелет, пережуёт и выдавит из себя как мясорубка. Мне стыдно за всё человечество. Мне стыдно, что я человек».
— О-о-о-о, я гляжу, ты влип, как тот очкарик, — заключил Дёма и добавил назидательным тоном: — Ты чё, братишка?! Ни одна тёлка этого не стоит! Ты что-то там себе напридумывал, а на самом деле всё гораздо проще… Это не та девушка, которую можно любить… Это не та девушка, которая может любить… Врубаешься? Извини, что так категорично, но я её вот с таких помню… — И он отмерил ладошкой от пола чуть меньше метра.
Я бросил букет ей под дверь и пошёл на выход: я уже не мог смотреть на эту гнусную рожу, — ещё мгновение и я вобью его башку в стену, меня сам Бог потом не остановит.
— Слышь, братишка… — Эта категория людей называет тебя «братишкой» только тогда, когда им что-то от тебя надо.
Я всё-таки обернулся: хотелось просто проверить своё знание жизни.
— Что?
— Не в службу, а в дружбу… — Я смотрел на него насмешливым взглядом. — … займи червонец… а лучше два… При встрече отдам…
— При какой встрече? Я больше сюда не приду.
— Понимаешь, ночь уже подкрадывается… за горло берёт… а вариантов никаких… Кризис жанра… Одолжи хотя бы пятак… Ну ты же понимаешь меня!
Он аж весь в струнку вытянулся, и мелким бисером покрылся лоб, и мерзкая улыбочка облезла с его наглой физиономии, и наглости не осталось ни на грош, — действительно, «кризис жанра».
— Иди сюда, — сказал я, чуть шевельнув губами.
— Что?
— Сюда иди! — сказал я довольно резко, на повышенном тоне.
— Зачем?
— Не бзди — не трону.
Он начал медленно пересчитывать ступеньки пролёта. Мне даже стало смешно и вспомнилась цитата из великого произведения Киплинга: «Вы меня хорошо слышите, бандерлоги?» Дёма спустился ко мне на лестничную площадку, слегка обомлевший, — струйка пота катилась у него по щеке, а в глазах затаилась плебейская ненависть… Да, в тот момент я был его хозяином: у меня было то, что ему было нужно больше жизни, — у меня был грев.
— Скажи, Дёма… — произнёс я, положив на его чело довольно дружелюбный взгляд. — Сколько тебе нужно денег, чтобы нажраться сегодня в уматину?
— А Вы с какой целью интересуетесь, гражданин начальник? — спросил он, криво ухмыльнувшись.
— Хочу тебя сегодня осчастливить, дружок.
В его глазах тут же забегали цифры, как на счётчике в такси…
— Тридцать шесть рубасов, — ответил он. — В аккурат у Манучихи три пол-литра возьму. Она нормальную крутит. Вон, уже очередь у окошка стоит… Колдыри со всей округи собираются.
— А что, её менты не трогают?
— Ты о чём..?! У неё менты на зарплате сидят! Валера тут начал орать по этому поводу… Мол, какого хуя она народ травит?! Куда милиция смотрит?! Ну, культурно так постучался к ней в окошко, что оно треснуло. Правду хотел отыскать в этих ебенях. Приехали менты на жёлтом луноходе, завернули ему ласты, да так что он через голову три раза перевернулся, и отвезли его в буйное… А что с него взять? Он же дурачок.
Я достал из кармана пачку денег (там было рублей триста) и отслюнявил ему полтинник.
— На… Нажрись сегодня за нас двоих… Тебе завтра ещё на пивко хватит.
— Огромный респект и уважуха! — радостно воскликнул он, и купюра тут же исчезла в
