— Какой ты ему батька? Что ты ему в жизни дал? Мудила ты беспонтовый. Морда твоя солдафонская.
Я постепенно иссяк, и мой словарный запас закончился. Дима смотрел на меня с неподдельным восхищением и мотал головой словно китайский болванчик.
— Ну, давай-давай, гноби старика, вали его на пол, ломай ему хуй! Ты же молодой и резкий, а я не могу тебе ответить, — причитал он плаксивым бабским голосом, и даже стекла его очков слегка запотели.
Несмотря на свою волчью злость и мизантропию, он был довольно сантиментальным мерзавцем и очень ценил нашу дружбу.
— Я же по-отечески о тебе беспокоюсь, — продолжил он вкрадчивым тоном, и взгляд у него стал такой же, как у моей бабушки, когда она рассказывала сказки. — Мне же больно видеть, как ты проматываешь свою жизнь. Ты же молодой парень — тебе ещё жить и жить, баб ядрёных окучивать, деньги зарабатывать… Детишек новеньких настругаешь.
Вдруг он схватил стакан с водкой, опрокинул его в себя, поперхнулся, начал кашлять, а я с огромным удовольствием начал долбить его ладошкой по спине.
— Не туда пошла, зараза, — задушено хрипел он. — Да угомонись ты, шайтан! Позвонки повыбиваешь!
Я налил ему в стакан воды. Он немного пригубил и взял двумя пальцами кусочек плавленого сырка…
— Так вот, — продолжил он свою мысль, — это я старый мерин, которому в пору подковы сдирать. Без каких-либо иллюзий дотягиваю свой век до гробовой доски. Что мне еще остаётся? Только пить. — Дима посмотрел на меня взглядом побитой собаки. — Ты же сейчас по моим стопам идешь, и я знаю, куда эта дорожка приводит. Одиночество. Собачья тоска… в холодной конуре. Так, что выть хочется! А если помру, кто меня похоронит? Даже дети от меня отвернулись. Мать родная знать не хочет. Сестра выродком называет. Я просто… конченный.
— Я тебя похороню, Дмитрий Григорьевич. Слово даю! Слово мужика! — сказал я, глядя в его мокрые глаза. — Ты только на этой неделе не умирай, а то я поиздержался немного… Хоронить не на что.
Он улыбнулся моей шутке, смахнул указательным пальцем слезу из-под очков.
— Ну теперь душа моя спокойна, — подытожил он.
Когда Дима ушёл, прихватив с собой остаток водки, я скинул с себя всю одежду и полез отмокать в ванную.
В семь часов вечера я уже стоял как штык у её дома на улице Учительской. Дождь прекратился — из-под тёмно-фиолетовой тучи выглянуло лукавое солнышко и разбросало серебристые лучики по мокрому асфальту. Я смотрел в её окна, стоя на противоположной стороне двора, и чувствовал, как разгоняется сердце, как захлёбывается неуёмной радостью.
В одной руке у меня дымилась сигарета, а в другой я держал букет её любимых белых хризантем. На мне была белая рубашка, чёрные брюки, чёрные модельные ботинки и чёрная кожаная куртка с широким металлическим зиппером. Несмотря на пасмурную погоду, я был в солнцезащитных очках, — мир казался мне более привлекательным, когда я смотрел на него через мои любимые wayfarer gold.
Я представил себя со стороны и улыбнулся: ну вылитый жених, куда деваться! «А что тут смешного? — подумал я. — Брошу пить, возьмусь за ум… С Танюшкой ребятишек настругаем и заживём душа в душу. Правильно Дима говорит, что я ещё молодой мужик и у меня всё впереди. Главное — не сорваться, самому в себя поверить, и тогда, возможно, в меня поверит она».
Я бросаю окурок в лужу и решительным шагом отправляюсь к подъезду. Поднимаюсь на второй этаж — квартира № 6. Давлю на звонок — дзинь-дзинь-дзинь. Жду. Бешено колотится сердце — глухо стучат клапана. Тишина за дверью постепенно превращается в вечность…
Ещё раз звоню, на всякий случай, хотя понимаю, что квартира пуста. Я почувствовал это с самого начала, как только взглянул в её окна: в них не было жизни, и форточка в комнате была закрыта, и почему-то острой иглой пронзило грудь, да так что не вздохнуть.
На третьем этаже хлопнула дверь и послышались шаги: кто-то спускался по лестничному пролёту… «Неужели что-то случилось? — подумал я, прислонившись к дверному косяку. — Уехала к родителям на Монзино? Мама заболела? Бабушка умерла? Да всякое может случиться». — «Только не сорвись! — услышал я глубинный внутренний голос. — Держись, Эдька! Это провокация… Вопрос ребром… Ты или она?» — Вспомнилась проводница Жанна и её гипотетический арт-нуар: «Она не успокоится, пока не загонит тебя в грунт… А потом придёт на могилку с букетиком гвоздик и будет горько плакать… На кого ж ты меня покинул?» — Я представил Татьяну в чёрном, а себя — в малиновом гробу и в белых кружевах.
— Андрюха! Ты что ли?! — услышал я за спиной знакомый насмешливый голос.
Я нехотя повернулся — это был мой случайный собутыльник Дёма, с которым мы выпивали у неё во дворе перед моим отъездом; с ним тогда было ещё двое отморозков — Рафа и Володя. Я очень хорошо запомнил эту компанию, как и всё что было связано с Татьяной.
— Вы ошиблись, молодой человек, — ответил я, а он насмешливо покосился на букет, который я опустил головками вниз; два нежно-белых лепестка упали на бетонный пол. — Меня зовут Иннокентий.
Он широко оскалился, явив миру свои редкие, чёрные, прокуренные зубы, — его красивое порочное лицо исказила ехидная гримаса, и он медленно провёл ладошкой по своему выбритому черепу. Я ещё в прошлый раз заметил, что он постоянно гладил себя по голове и при этом блаженно улыбался, — по всей видимости, любил себя неимоверно.
— Да мне без разницы, как тебя на самом деле зовут… Ты же к Таньке пришёл?
— Ну допустим. — Я напрягся и приготовился слушать.
Я знал, что этот человек не может принести благую весть: не для того он появился в этом навязчивом нарративе.
Это была картина великого импрессиониста — огромный холст, в рамках которого я видел с самого начала только смешение цвета и формы, переплетение каких-то непонятных разорванных линий…
— Так вот, — продолжил он, — где-то полтора часа назад она уехала с пацанчиком на белой «десятине», тонированной в хлам, с обвесами и спойлером… Кстати, не первый раз вижу его у нашего подъезда.
— Ты уверен? — спросил я.
— Такую тачку трудно не заметить.
