и налился темной краской. – Если не подоспеют подкрепления, вооружу штаб гранатами и поведу! Черт с ним! Чем в мышеловке этой сидеть или в воде барахтаться. Хоть вспомнят тогда! Не оставил, скажут, без подкрепления вверенные войска.
Он исподлобья, нахмурив брови, поглядел, положив руки на стол. Молчание длилось долго, потом по его лицу от углов глаз пошла лукавая улыбка.
Улыбка, медленно, с трудом преодолевая угрюмую складку губ, осветила все его лицо, и оно, потеряв свое грозное выражение, посветлело, засмеялось.
Он погладил дивизионного комиссара по плечу:
– Вы тут похудеете, ты то есть (они накануне, торжественно расцеловавшись, перешли на «ты» и еще сбивались, не привыкли). Похудеешь, похудеешь!
– Я знаю, – сказал Гуров и улыбнулся командующему, – похудею не только от немцев.
– Вот-вот, и от меня, от моего тихого характера. Да это ничего, похудеешь, для сердца полезно. – Он зычно позвал в телефон: – Второго! – И тотчас проговорил: – С утренней бомбежкой вас, что ж вы опаздываете? Или отдыхаете? Давайте, давайте, а то чай стынет.
Дивизионный комиссар прижал ладонью ложечку, звеневшую на блюдце, и увещевающе сказал ей:
– Да перестанешь ты дрожать, – и, подняв руку, снова остановил начавшую вновь качаться лампочку.
В это время вошел начальник штаба Крылов. Все в нем дышало неторопливым, необычайным в этой обстановке покоем. Большая голова с приглаженными, смоченными водой волосами, и чистый, без морщин лоб, и большое лицо с крупным носом, и усталые большие карие глаза, и полные свежевыбритые щеки с несколько ноздреватой кожей, пахнущие одеколоном, и белые руки с овальными ногтями, и белая полоска над воротничком френча, и мягкие движения, и внимательная улыбка, с которой он взглянул на накрытый стол, – все принадлежало человеку непоколебимо, принципиально спокойному.
Негромкий голос его был почему-то слышен среди гула и грохота, и ему не приходилось кричать, как другим. То ли он умел произносить слова именно в те мгновения, когда несколько смолкал гул бомбежки, то ли научился выбирать какой-то особый тембр голоса, не заглушаемый громом войны, то ли спокойствие его было настолько сильно, что оно не смешивалось с раскатами штурма и всплывало, как масло на поверхности гремящих вод.
Вся война прошла для него в грохоте осады, и он привык к нему – молотобоец, привыкший к грому молота.
Осенью 1941 года он был начальником штаба армии, оборонявшей Одессу, затем – начальником штаба армии, оборонявшей двести пятьдесят дней Севастополь, сейчас он стал начальником штаба армии, оборонявшей Сталинград.
Член Военного Совета, улыбаясь, – видимо, ему доставляло большое удовольствие смотреть на спокойное лицо начальника штаба, – спросил:
– Что в южной части?
– Артиллерия выручает из-за Волги, намолотила и наворотила немцев. Толково ее там расставили. Весь день «эрэсы» и тяжелые работали по южной окраине. Мои сотрудники подсчитали, что немцы за вчерашний день произвели тысячу сто самолето-вылетов.
Чуйков недовольно пожал плечами:
– Мне-то что, от такого подсчета ни холодно, ни жарко.
Начальник штаба юмористически сказал:
– Что дурни робят, воду меряют. Наши KB отбили танковую атаку. Потери за вчерашний день меньше позавчерашних, но я думаю оттого, что машин меньше осталось. Картина ясная. Но оттого, что она ясная, нам не легче. Выжигают с воздуха Ворошиловский район. Беспрерывно атакуют с воздуха и с земли с прежних направлений: Гумрак, Городище, Бекетовка. По солдатским книжкам убитых видно, что со вчерашнего дня появились две новые дивизии. А на юге держим! Ночью замечено сосредоточение в районе Тракторного – танки, пехота. Видимо, противник считает задачу по городу практически выполненной и перегруппировывает силы. Много самолето-вылетов на заводы, очевидно, подготовку начали.
– А мне-то, мне-то, – проговорил командарм, – когда противник перегруппировывается для решающей атаки, мне-то где взять людей для перегруппировки, надавать ему по зубам?! Спросят-то с меня! Я сам с себя спрошу! Вот потеряли вокзал, элеватор, дом Госбанка, Дом специалиста…
На некоторое время они замолчали – взрывы, стремительно нарастая, подкатывали к блиндажу. Тарелка, стоящая на краю стола, упала и, казалось, беззвучно, как на немом киноэкране, разбилась.
Начальник штаба отложил вилку, полуоткрыл рот, сощурился, вибрация земли и воздуха стала нестерпимой, раскаленная игла входила в мозг. Лица сидевших стали неподвижны. Вдруг блиндаж весь затрясся, заскрипел, все заходило, словно в гармошке, лихо растянутой и снова сжатой грубым рывком чьих-то пьяных рук.
Все трое за столом распрямились, подняли головы: вот она и смерть!
И вдруг наступила оглушительная, дурящая тишина.
Дивизионный комиссар вынул платок и помахал им около лица. Начальник штаба приложил большие белые ладони к ушам.
– А я уж вилку поскорей отложил, – сказал Крылов, – подумал еще – откопают меня с вилкой в руке, смеяться будут.
Командарм искоса посмотрел на него и спросил:
– Все ж таки сознайтесь, в Севастополе ведь такого не было, там ведь не так бомбили?
– Трудно сказать, но, пожалуй…
– Ага-а, пожалуй, – сказал командующий, и в этом «ага» была радость, горькая гордость, торжество: он, должно быть, ревновал начальника штаба к Севастополю, ему, видимо, хотелось, чтобы ничто на войне не могло сравниться с той тяжестью, что он принял на свои плечи. Но, кажется, так и было.
– Нет, в Севастополе не так было. Куда Петрову до нас, – отдуваясь и лукаво улыбаясь, сказал Гуров, и командарм, увидя, что его чувство разгадано, рассмеялся.
– Что ж, как будто притихло, – сказал Чуйков, – давайте выпьем за Севастополь.
И едва он произнес эти слова, вновь сверху послышался воющий звук, и страшный удар потряс блиндаж, затрещало крепление, сквозь лопнувшие доски посыпались на стол пыль и труха.
В пыли на мгновение потонули все предметы и лица людей, и лишь слышались взрывы то справа, то слева, сливающиеся в один потрясающий барабанный звук.
Когда пыль стала оседать, командующий армией, кашляя и чихая, посмотрел на стол, на чудом уцелевшую и продолжавшую гореть лампу, на опрокинутый, упавший на пол телефон, на ставшую вдруг пепельно-серой подушку, на побледневшие, напряженные лица своих товарищей и вдруг с какой-то необычайной простотой улыбнулся и сказал:
– Ну и попали мы с вами в Сталинград, за какие грехи?
И столько детского удивления было в его улыбке и такой человеческой, солдатской простотой прозвучали его слова, что все слышавшие его невольно усмехнулись.
Адъютант, растирая ладонью ушибленную голову, доложил:
– Товарищ командующий, один сотрудник штаба убит, двое ранено, разрушен блиндаж коменданта штаба.
А командарм, вновь суровый и напряженный, посмотрел на растерянное лицо адъютанта и резко сказал ему:
– Связь, связь мне немедленно восстановить!
– Нет, здесь круче, чем в Севастополе, – повторил дивизионный комиссар понравившуюся ему фразу.
– А что же, конечно, круче, – подтвердил командующий, – и оборону трудней строить, все улицы к Волге идут; прямые, короткие, простреливаются
