свое местоположение. С высоты 102, после того как враг завязал бои за нее, штаб перекочевал в штольню на реке Царица. После этого враг вновь вплотную подошел к новому командному пункту, и командарм переселил штаб на волжский обрыв, недалеко от завода «Красный Октябрь», под нефтяными баками.
Не надо обладать ни военными знаниями, ни особым воображением, чтобы, взглянув на карту, представить чувства и состояние командования армией внутри этой сжимавшейся с каждым часом железной подковы.
Истощенные, обескровленные стрелковые дивизии, измотанные танковые бригады, подразделения морской пехоты, курсанты военных училищ, отряды народного ополчения – вот все, что мог до подхода подкреплений противопоставить в эти дни Чуйков стотысячному гитлеровскому войску, начавшему штурм города.
Четырнадцатого сентября с утра советские части вновь контратаковали немцев на центральном участке фронта. Немцы были несколько потеснены. Однако мощной силой танков и авиации они нейтрализовали успех советских частей и продолжали штурм центральной части города.
К трем часам дня немцы захватили вокзал Сталинград 1-й и значительно расширили зону прорыва в центре города.
22
С утра блиндаж командующего армией Чуйкова сотрясался от грохота авиационных бомб.
Командарм сидел на койке, застеленной серым одеялом. Он сидел, опершись локтями о маленький столик, запустив пальцы в волосы, красными от бессонницы глазами тяжело смотрел на лежавший перед ним на столе план города. Курчавые, спутанные волосы, большой мясистый с горбинкой нос, небольшие, темные, но яркие глаза, засевшие под выпуклыми надбровными дугами, толстые губы – все это придавало смуглому и полнокровному лицу его выражение особое, угрюмое, властное и привлекательное.
Командарм вздохнул, переменил положение тела и подул на кисть руки – кожа мучительно зудела: обострившаяся нервная экзема не давала ему покоя ни днем, в часы оглушающих налетов немецкой авиации, ни ночью, в пору упорной и лихорадочной работы.
Электрическая лампа, подвешенная над столом, покачивалась, белые сыроватые доски, обшивавшие стены и потолок блиндажа, страдальчески вздыхали и скрипели. Висевший на стене револьвер в желтой кобуре то начинал раскачиваться, подобно маятнику, то вздрагивал, собираясь сорваться с гвоздя. Ложечка на блюдце рядом с недопитым стаканом чая позванивала и дрожала, зараженная дрожью земли. Оттого, что лампа покачивалась, тени предметов шевелились по стенам, вздрагивали, то набегали к потолку, то сбегали к полу.
Минутами этот тесный блиндаж напоминал каюту парохода во время морской качки, и чувство тошноты подкатывало к горлу.
Отдельные звуки разрывов за толстым сводом и двойными дверями сливались в нечто гудящее и вязкое, ноющее, имеющее, казалось, тяжелую массу. Этот звук давил на темя, царапал мозг, вызывал резь в глазах, обжигал кожу. Этот звук проникал в самое нутро, мешал сердечному ритму и дыханию. Он, видимо, не был лишь звуком, с ним сливалась и смешивалась лихорадочная дрожь земли, камня, дерева…
Так обычно начиналось утро – немцы с рассвета и до заката долбили авиационными бомбами то один, то другой участок прибрежной земли.
Генерал провел языком по пересохшим от бесконечного ночного курения деснам и губам и, продолжая глядеть на карту, вдруг зычно крикнул адъютанту:
– Сколько сегодня?
Адъютант хотя и не расслышал вопроса, но, уже зная, каков бывает первый утренний вопрос, ответил:
– До двадцати семи одномоторных, – и склонился над столом, проговорив над ухом командующего: – Пашут, паразиты, одни приходят, другие уходят, волнами до самой земли пикируют. Метров сто пятьдесят отсюда рвутся.
Чуйков посмотрел на часы – было без двадцати минут восемь. Уходили пикировщики обычно в девятом часу вечера, оставалось терпеть бомбежку «всего» еще часов двенадцать-тринадцать… «Минуток восемьсот», – сосчитал он и крикнул:
– Папирос!
– Чай пить будете? – переспросил, не расслышав, адъютант, но, поглядев на нахмуренное лицо командующего, поспешно прибавил: – Понятно, папирос.
В блиндаж вошел плотный, большелобый, с лысеющей головой человек, с петлицами дивизионного комиссара. Это был член Военного Совета армии Гуров. Он обтер платком лоб и щеки, отдуваясь, сказал:
– Меня с койки сдуло, немецкий будильник опять ровно в половине восьмого начал.
– Сердце у тебя не в порядке, товарищ член Военного Совета, – крикнул командующий, покачав головой, – дышишь тяжело!
Политработники, некогда знавшие Гурова по Военно-педагогическому институту и вновь встретившие его в грозные дни волжской обороны, находили, что прежний Гуров и член Военного Совета Гуров похожи друг на друга. Но самому Гурову казалось, что он совершенно изменился за войну, и ему иногда хотелось, чтобы дочь поглядела на него, «папочку», в те минуты, когда он весной 1942 года выходил на танке из-под Протопоповки или теперь пробирался в сопровождении автоматчика на командный пункт дивизии, выдерживающей немецкие удары, с земли и воздуха.
– Эй, – закричал в сторону полутемного коридора командующий, – скажи, пусть дадут чаю!
Когда девушка в кирзовых сапогах, уже знавшая, что такое «чай» в такое утро, как это нынешнее, внесла селедку с луком, икру и копченый язык, дивизионный комиссар сказал, глядя, как она ставит на стол две граненые стопки:
– Три давайте, сейчас начальник штаба придет. – Он показал рукой, что у него в голове все смешалось от бомбежки, и спросил: – Сколько часов мы не виделись, часа четыре?
– Поменьше, в пятом часу кончил заседать Военный Совет, а начальник штаба еще минут сорок у меня сидел, латали тришкин кафтан, – проговорил командующий.
Член Военного Совета сердито посмотрел на раскачивающуюся электрическую лампочку и, подняв ладонь, остановил ее.
– Бедность не порок, – сказал он, – тем более, что скоро будем богаты, очень, очень будем богаты. – Он улыбнулся. – Вчера пробрался в штаб пехотного полка к командиру майору Капронову. Сидит командир под землей в магистральной подземной трубе со своими людьми, ест арбузы и говорит: «Поскольку они мочегонные, я сижу в водопроводной трубе, далеко ходить не нужно». А кругом ад кромешный. Хорошо, что смеется. Счастливое свойство. Пришел с заседания от тебя ночью – меня ждал Кузнецов, комиссар дивизии НКВД. Пять их полков растянулись от заводов до центра. Двести шестьдесят девятый полк отходит, беспрерывные атаки – танки и пехота. Потери огромные, в двести семьдесят первом полку сто десять человек осталось, а из них сорок человек в партию подали! О чем это говорит? В двести семьдесят третьем сто тридцать пять человек осталось. А какие у них полки были полнокровные!
Командующий ударил кулаком по столу, закричал не для того, чтобы пересилить внешний шум, а от внутренней ярости и боли:
– Я от командиров и солдат требую всего невозможного, сверхчеловеческого! А дать что могу им? Роту охраны штаба в подкрепление, штабную батарею, легкий танк, что ли? А какие люди дерутся, какие люди! – Он снова ударил кулаком, да так, что привычная к бомбежке посуда подскочила,
