зазорным, что, живя вблизи корон и королей, я никогда не задумывалась, что это может сказаться на будущности какой-нибудь женщины или смерти мужчины, хотя я была одной из немногих, кто знал дворцовую жизнь изнутри. Может, при истинной линии королей смерть сына не бередила бы меня каждый день заново. Мне не хочется думать об утрате.
Так я оказываюсь в Большой Архивной палате. Проходит четыре четверти луны, а те всё не объявляются. Бунши я не вижу уже несколько дней, но могу ее представить в любой оконной раме, где она прячется, внушая себе, что они скоро придут, а как же иначе? Тем временем с почтовым голубем приходит весточка о том, что они «сходятся насчет импундулу». «Наверное, это Нсака», – полагаю я, хотя записка без имени. Они убеждены, что этот импундулу – тот самый, хотя звучит так, будто он движется особняком, а они ищут его всей компанией. «Они» означает он, потому что весь поиск держится на нем, а Нсака держится за своего змея.
Огромное яйцо Большой Архивной палаты по центру Нимбе ведает архивами не только Конгора, но и всего Севера. По слухам, где-то здесь в тайном месте хранятся и стихи южных гриотов, но уж либо совсем вне людского доступа, либо это такой же слух, как и юмбо величиной с человека. Архивная палата – место, куда люди захаживают редко, а заправляет ею человек, который, судя по всему, предпочитает, чтобы так оно и было.
– Вы такой хмурый взгляд репетируете в зеркале? – спрашиваю я.
– Чего?
– Да нет, ничего.
– Тебе нужно еще что-то, кроме как беспокоить старика?
Я думаю ответить, но мое внимание привлекает зал.
Это место действительно грандиозно – пять высоченных этажей, каждый выше трехэтажного дома, – и все завалены таким количеством свитков, рукописей, фолиантов, пергаментов и бумаг, что архивариус, должно быть, давным-давно утратил им счет. Хотя сколь бы невероятным это ни казалось, что-то мне подсказывает, что он прекрасно ориентируется в этих завалах, или, может, усвоил их расположение еще смолоду и держит нос по ветру. Иногда какой-нибудь лист выскальзывает, порхает и приземляется где-нибудь в другом месте, а на некоторых полках сами книги шелестят о том, что в них содержится.
– Вот я вас, проклятые, – ворчит старик, и они тут же затихают.
Сначала мне кажется, что передо мной горбун, но вот он отрывается от фолианта настолько, чтобы задержать на мне взгляд. Вокруг головы у него белый шарф, из-под которого проступают скулы и подбородок, седые косматые брови и борода. Глаза, что уставились на меня, белесые как у слепца, но перед ним книга, а значит, впечатление обманчиво.
– Чего тебе, женщина?
– Что у тебя есть о кровопийцах?
– Ты хочешь знать, известен ли мне кто-нибудь лично?
– Я спрашиваю про то, что о них написано.
– Ты ждешь моего рассказа, чтобы не тратить времени на чтение?
– Да язви ж богов, здесь в Конгоре есть хоть один старик, который не брызжет желчью?
Он смотрит на меня так, как и сам ищет ответ на этот вопрос, но поставлен им в тупик. Не его вина, что он давно разучился общаться с людьми.
– В своих странствиях по прочитанному ты когда-нибудь встречался с письменами о птице-молнии? – спрашиваю я.
Стоит мне упомянуть о «странствиях по прочитанному», как лицо архивариуса словно оживает. Видно, перед ним та, кого можно в них завлечь. Он оглаживает бороду и взглядом окидывает пространство.
– Он известен под каким-либо иным именем?
– Чи… Чи… Не могу припомнить…
– Чимунгу, а также Иньони Йезулу. Ты спрашиваешь о существах, что бродят по миру, о котором большинство людей не ведает, хотя он находится совсем рядом с ними, и они дышат с ним одним воздухом. Некоторые из нас называют их «созданиями полудня». Спрашивается, почему? Потому что лишь когда солнце стоит высоко в небе, иные люди знают, что нужно накрепко запереть свою дверь, а если ее нет, то забиться в угол и молиться богам. Под людьми я подразумеваю речные племена, которые не умеют ни читать, ни писать, поэтому не ведут записей. Но некоторые чимунгу речным народом не насыщаются, а столь же многие предпочитают скитаться ночью. Идем со мной.
Мы сворачиваем в проход, где книги вновь начинают свое перешептывание, пока он на них не шикает.
– Некоторые из этих пергаментов старше, чем дети богов. Говорят, слово – это божественное желание, незримое для всех, кроме богов. Поэтому, когда женщина или мужчина пишут слова, они, сами того не ведая, дерзают лицезреть божественное. О, какая сила! Но это настолько ново, что пока еще даже не книга, а лишь разрозненные страницы и незаконченный свиток – погляди, на некоторых листах еще чувствуется запах чернил. Запомни это: часть этих чернил – это не чернила, а собственная кровь того существа. Не спрашивай меня, откуда это. Не каждый лист даже принадлежит одному и тому же писцу.
– Откуда у тебя все это?
– Откуда? Откуда и всегда – какие-то нахожу я, иные находят меня. Двунадесять лун назад мне их оставил человек на усталой лошади, сказав, чтобы я берег их в целости и сохранности.
Сверху сам собой снижается лист, за ним еще, за ним другой.
– Ишь, соперничают, – улыбается старик. – Волнуются, чтобы их прочли первыми.
Он уходит и возвращается с подсвечником, в котором горят четыре свечи.
– За семь лун ты моя первая гостья, – говорит он.
Страницы не перестают расстилаться и разворачиваться сами по себе.
– Новые знания. Они боятся превратиться в архив, который не интересен никому, кроме старика. Ну-ка, оглядись вокруг, посмотри на мудрость, распиханную по темным углам, – говорит он, указывая на стены. Разобрать написанное мне сложно, но старика не нужно и упрашивать. – Это дневник. Говорят, его писала некто, просившая называть себя Монахиней.
– В самом деле?
– Это то, что я прочел в писаниях. Ты будешь задавать вопросы или слушать? Так-то, она бросила своих детей, а ее муж… Нет, не умер… Его убили, да, он был убит. «Он» околдовал ее, но не обратил и не убил; ему хотелось, чтобы она помнила, кто расправился с ее мужем. Ее он застал врасплох, когда она на заднем дворе толкла батат, это она помнит: времени, что он выводил ее из транса, хватало, чтобы увидеть, что он с нею делает. А затем он околдовал ее снова, чтобы она с этим ничего не могла поделать.
– Как давно это было?
– Да наверное, когда ты была еще девочка. «Он очаровал меня, потому что был очарователен», – гласит строка. Почему все считают, что они должны
