не могло не отражаться на результатах записи, где проявлялись эпизодичность, непоследовательность фиксации тех элементов текста, которые в завершенных григорьевских публикациях то рисуются с известной отчетливостью, то исчезают. Кроме того звукообраз некоторых повторяющихся стихов, формул иногда несет черты-вкрапления рефлекторной книжной нормативности (от этого не избавлены ничьи самые лучшие записи, произведенные от руки), но иногда их утрачивает. То, что наблюдается при экспедиционной работе и в новый «магнитофонный» век, что требует всякий раз оглядки, проверки достоверности графической карандашной записи показаниями магнитофонной пленки, — в начале 20 века оставалось вне возможностей контрольных прослушиваний.
А. Д. Григорьев уходил от принципов «избирательной» фонетической фиксации особенностей регионального фольклора, которые отмечались еще П. В. Киреевским, А. Ф. Гильфердингом, П. Н. Рыбниковым, Н. Е. Ончуковым и проступали в текстах собирателей-предшественников как бо́льшая или меньшая «светотеневая» характеристика областного своеобразия словесных песенных текстов. Имевшимися в его распоряжениями ресурсами, — и прежде всего методическими приемами, почерпнутыми из диалектологической университетской, академической школы конца 19 — начала 20 века, развитыми его собственным даром недюжинного диалектолога, — он стремился преодолеть некую притупленность, огрубляющую неполноту в отслушивании обертонов эпического напевного слова, в «отлавливании» реальных нюансов народного певческого искусства. Практически равного ему в этом фольклориста тогда не было.
Записи Григорьева отразили драматизм фонологических исканий русской фольклористики, столкнувшейся с обескураживающей технической безоружностью перед лицом назревшей работы — бесстрастно-«аппаратного» запечатления невозвратимо уходящего из истории культуры древнего типа песнопений.
Собиратель сознавал всю противоречивость того материала, который дали ему как публикатору его собственные черновики — полевые записи, и он, опираясь на добросовестные акты своей экспедиционной работы, на свою память, попытался с самокритичной откровенностью пояснить читателям-ученым, те стиховые, отчасти даже мелодические явления, которые вводил в обиход, но которые могли представиться сомнительными, спорными. Свои пояснения А. Д. Григорьев соотносил со строчками черновиков, воспринимая их как архивные аргументы из личных полевых тетрадей. Тетради I и III томов, увы, погибли. Возможно, в Праге или где-то еще в Чехии отыщутся наконец черновики II тома. Рукописи последнего, вероятно, смогут частично подшлифовать чтения Григорьевым его собственного карандашного материала, нередко вызывавшего колебания. Но проделанная собирателем работа в качестве публикатора при относительной сбивчивости графологического комментария в подстрочиях есть сама по себе результат, что позволило освободить настоящее, не академическое издание от обилия примечаний, которые, как правило, невозможно ни подтвердить, ни отклонить. Тем более, что в одних случаях они выглядят откровенно «технологическими» справками: «так записано», «так у меня в тетради», — в других случаях предлагают оправдания, связанные со старой орфографической нормой. Так, например, к слову «князъ» в стихе 8 текста № 55 у Григорьева следовало примечание: «В черновике после з нет никакой буквы». Эта мотивировка обосновывала постановку при печатании слова финального твердого знака, она утратила сегодня всякий смысл, ибо твердый знак по правилам современного правописания в таких случаях не ставится. Его изъятие отнюдь не нарушает диалектного звукового явления, которое отразил Григорьев.
В настоящем издании, печатаемом по орфографии, реформированной в 20 веке, естественно нет литер «ять», «фита», «і», передаваемых соответственно как «е», «ф», «и»; нет и концовочного «ъ» после согласных.
При всей строгости следования оригиналам А. Д. Григорьева ныне с необходимостью осуществлены и иные разнообразные правки.
Есть среди них — в весьма ограниченном числе — поправки, связанные с неверным прочтением самим собирателем буквенных знаков записанных им произведений. При чтении полевых тетрадей Григорьев иногда читал свою букву «п» за «н». Отсюда в его тексте появились «стень лошадиная», «хребётна стень» вместо традиционного «степь» (№ 368, стих 59; № 408, стих 29), и «грязи тонучие» вместо «топучих» (№ 285, стихи 61, 77, 182, 184), хотя последнее словосочетание — эпический стандарт, постоянный эпитет, широко известный по сборникам былин Рыбникова, Гильфердинга, былинным повестям 17—18 вв.[455] Аналогична ошибка «оховиной винной» вместо стереотипного — «оловиной винной» (№ 212, стих 95) в связи с отождествлением букв «х» и «л».
Кое-где собирателю некогда потребовалось «расцепление» «слипшихся» воедино при пении разных лексических единиц и их элементов. При этом твердый смысл и ясность требующих «суверенности» слов иногда им нарушались. В № 359 в стихе 18 читаем: «в орюхи» (игра в городки), а в стихе 265 «во рюхи». При нынешней публикации второе написание потребовало исправление первого.
В ряде текстов Григорьев предлагал экспериментальное начертание предлога и имени, предлога и существительного, воспринятых им в единстве звучания: «к-Олешеньки» (№ 423, стих 79), «в-ободверину» (№ 356, стих 285), «в-ограду» (№ 358, стих 74), — что приобрело ныне нормативно-естественный орфографический вид.
В иных эпизодах следовали до очевидности неубедительные чтения: «во ковочьки» (надобно: «в оковочьки» — № 284, стих 216, по образцу стиха 221), «во секу» (требуется: «в осеку» — № 66, стих 2, в согласии с приводимым толкованием М. Д. Кривополеновой стиха 12 из № 123); «со катным жемцюгом» (вместо «с окатным» — № 322, стих 59), «воцях... завираицсэ» (вместо «в оцях» — № 322, стих 203); «в окутнее окошко» (вместо «во кутнее» — № 85, стих 39). Известный эпизод с упоминанием сравнения «цюдишша поганого» на пиру кн. Владимира и «собакища обжорцивого» (в № 126, стихи 190—192, 199—202, а также в № 165, стихи 164, 166, 173—175; ср. синонимичную словозамену — «кобелищо» в № 212, стих 76) преподнесен с отсечением от слова «собакищо» его суффикса и превращением основы слова в искаженное, теряющее эмоциональную выразительность укороченное существительное с наречием: «собаки що».
Разумеется, во всех упомянутых примерах, как и в ряде нижеследующих, вместо дублирования текста требовалась его коррекция.
Обнаружены случаи неточности, выявляющиеся при соотнесении фрагментов текста с текстовой целостностью, противостоящей «парциальному» восприятию. Это побудило к сегодняшним поправкам. В № 221 стих 163 давал: «во осуноньку» (т. е. суму, сумочку), но в других стихах текста вариации данного слова не знают впереди слогонаращения: «суночки» (стих 7), «суноцьки» (стихи 172, 276, 277, 295, 360, 375), «суноцьку» (стих 311). То есть причина появления слогового «о» — певческое удлинение звука в предлоге, который вместе с существительным более оправданно передается в форме «во-о суноцьку».
В тексте № 411 строка 80: «И отправились они да к Езонепь-реки», — передано по-новому: «И отправились они дак ез (из) Онепь-реки», — что требуется по смыслу в связи с наличием в том же тексте форм «Онепь-реку» и «Унепь-реку» (стихи 98 и 8, где 8-ой стих содержит закрытый вариант начального гласного «о», позиционно переходящего в «у»), а также обычным присутствием в смежных стихах данного варианта былины частицы «дак».
В стихах 207 и 227 текста № 218 «взошло то красно солнышко», «пало то Издолишшо» в старой публикации «то» сейчас расценено и передано как приглагольная членная форма, имеющая у самого Григорьева соседствующие грамматические подобия-опровержения: «отвецял-то» (стих 204), «бились-то» (стих 212), «подопнул-то Издолишша» (стих
