на север.
– К тем, кого легко могли прогнать, – улыбаюсь я.
Он кивает и уходит.
Мои воспоминания о Конгоре совсем незначительны, но их достаточно для сознавания, что я почти во всех отношениях брожу по чуждому городу. Да, некоторые здания и жилища здесь выглядят как и всегда, но всё остальное понастроено так, чтобы сбивать с толку. Отчетливей всего мне помнятся драки на палках и мальчишки, на которых не было ничего, кроме поз воинов и лицедеев.
А еще я помню, что некоторые женщины здесь носили юбки, которые заканчивались ниже груди, но ни в коем случае не выше. Поэтому, когда я прохожу по кварталу Ньембе и вижу, что у женщин прикрыта не только грудь, но и руки, ноги, пальцы, волосы, а иногда даже лицо, мне приходит в голову мысль, что я невзначай запнулась и очнулась в каком-то совершенно другом месте. Я иду по дорогам, знакомым мне видом, но не запахом; по тропкам, где в памяти отзываются цвета, но не звуки, – быть может, потому, что это место никогда не считало меня по-настоящему своей. Я спрашиваю у одного древнего старика, бредущего без цели, что случилось с Конгором. Он поначалу смотрит на меня в замешательстве, ведь Конгор вокруг каков был, такой и есть.
– Я имею в виду то наводнение, – уточняю я.
– Которое из них?
– То, что сдвинуло Таробе.
– А-а, вон ты про что… Я тогда совсем еще мальчишкой был. До потопа того была засуха. Девять лун прошло, когда народ возроптал, чтобы старейшины содеяли обряд и принесли жертвы богам – ну вот и получилась лишка. Помнится, трех приезжих старейшин выволокли на улицу и колотили, чтобы те начали творить заклинание облаков – те и начали, хотя вначале предупредили, что дождь могут только вызывать, но лишь боги решают, что делать дальше. И надо же: заклинание сработало, но добра без худа не бывает, вот дождь и зарядил на несколько лун – самое большое наводнение, да к тому же такое быстрое да сильное, что поглотило бо€льшую часть Таробе; многие там и утопли. Да только горевать по ним было недосуг: даже когда вода отступила, половина Таробе осталась под водой. Тогда люд двинулся на север, да там к новому месту и прирос.
– А с городом-то что случилось?
– Ты о чем? Ах, ты про это! Помню я в силу возраста и эти дела. После великого потопа конгорцы стали страшиться богов. Понимаешь, о чем я? Страх наказания за то, что не были строги к греху. Поэтому всё место стало таким благочестивым, что даже шлюхи теперь носят покровы, и за самую, казалось бы, мелкую провинность кара может быть ох сурова, сурова и быстра.
Я уж не спрашиваю, зачем здесь всюду понатыканы Семикрылы; уж явно не ради поверки в Башне Черного Ястреба.
Оказывается, Бунши объявлялась здесь дважды, первый раз до нашего с Венин приезда.
– Напугала меня до чертиков, – сообщает хозяин дома, но молчит, когда я спрашиваю, как можно пугаться того, кому поклоняешься. Вообще, это слово – «поклоняешься» – заставляет его хмуриться, а мне лишний раз напоминает, что благоговение и страх – не одно и то же.
– Я совершаю омовение в ванне и тут вижу, как оконная рама плавится словно масло, а из масла выплавляется она, – рассказывает он. Он безудержно кричал, пока фея не зажала ему рот пальцами. «Какие новости? Где они?» – требует она, а затем кричит, когда он говорит, что не знает.
– Будучи божественной по природе, неужто она не располагает ответами? – возмущается он. – А на следующий день после вашего приезда она появляется снова.
– Ей полегчало, когда ты сказал, что я уже здесь?
– Да как-то не похоже. Я сказал, что вы с девушкой спите наверху, а она как только пришла, так сразу и ушла.
– Странно.
– Ты изъясняешься так, будто во всем этом таится какой-то подвох.
– Откуда такая проницательность, старик? Я думала, ты просто радеешь за правое дело.
– Делу принадлежит моя голова, может, даже и глаза. Но мое сердце…
– Поведай, что ты знаешь.
– Это великое замирение сидит на спине у крокодила, Соголон. Ты здесь видишь только людей Черного Ястреба, но они не единственные, кто здесь собрался. В Джубе тоже получено известие – само собой, неофициально – о том, чтоб надобно вспомнить, где лежит позабытый меч и взять давно отложенный щит. Семикрылы собираются и в Малакале и даже в Миту, а те, кто в отпусках, созываются обратно в казармы. Не скажу за этого Короля, но когда наемников собирал его отец, это делалось для одной-единственной цели.
– Той, которой не хочет никто.
– Мы не праведней других. Через две четверти луны ожидается посольство из Веме-Виту – говорят, для разрешения спора.
– О чем же тот спор?
– Лучше поставить вопрос иначе: удастся ли его разрешить? О моем ответе ты можешь догадаться.
– Квашу Нету ни за что не следовало уступать трофеи, которых он не завоевывал.
– Трофеи? Это какие же? Калиндар и Увакадишу? Увакадишу – отдельный независимый народ, а Калиндар никогда не был добычей.
– Похоже, эта новость до Юга так и не добралась, а я не раз слышала там марабангскую речь.
– Южного Калиндара он не отдавал, это не значится ни в одном договоре. Он дал им свободу провоза и торговли, золото в обмен на соль. Южане же воспринимают это как то, что у них есть право собственности на землю, и начинают что-то вроде мягкого вторжения.
– А как к этому отнесутся жители самого Калиндара?
– До или после того как начнут сжигать построенное южанами?
Он оставляет меня за трапезой, которую кто-то приготовил. Я уже перестаю спрашивать о любовнице или женщине, которую он якобы присылает готовить и убирать. В следующие три ночи между нами сама собой складывается шутка, появится ли наша водяная фея и в каком виде – струйкой через окно, лужицей под дверью или комком в отхожем ведре? Поэтому, когда Бунши объявляется на четвертую ночь, по своему обыкновению стекая по окну и собираясь лужицей на подоконнике, я не утруждаю себя пояснением, отчего хихикаю. В скором времени она утомляет Венин так же, как и меня.
– Ну, как там ваше общение? – спрашиваю я.
– Еще не прошло и двух четвертей луны, – с вызовом отвечает она.
– Кто отмеряет твое время, Бунши? Дни бегут ох как быстро, быстрее струйки в часах! Вам с Сестрой Короля нужен другой подход.
– Они всё еще могут появиться.
– Когда? Для тебя, похоже, любое время все равно вовремя. Знала б
