Ознакомительная версия. Доступно 41 страниц из 205
Короче говоря, нельзя сказать, что семья единым фронтом выступала против революции. Это заметно также по тому, как отдельные Ротшильды относились к свергнутым королям и министрам, которые уехали в ссылку в Англию. Бетти была потрясена, услышав, что Луи-Филипп и его семья живут в Ричмонде на 100 франков в день. Но самое большее, что он, судя по всему, получил от английских Ротшильдов, — ящик хорошего бордо. После революции Меттерних также стал бессилен и беден, как заметила Шарлотта: «Его замок в Иоханнисберге конфисковали, потому что он не платил налоги последние девять лет… Князь никогда не обладал большим состоянием. В молодости он жил на широкую ногу, а позже ему пришлось платить долги своего сына. Теперь у него много детей; он обязан заботиться о них, дать им образование. Дядя Соломон лишь недавно уладил его финансовые дела».
Она почти не испытывала сочувствия к его состоянию и разделяла нежелание франкфуртских партнеров и дальше оказывать ему финансовую помощь. Но Лайонел испытывал нечто вроде семейных обязательств перед «Дядюшкой». В июне Меттерниху дали заем в размере 323 тысяч гульденов под залог его (значительно упавших в цене) железнодорожных акций. Еще один заем княгине Мелани в размере 5500 гульденов записан в книгах Венского дома в ноябре 1848 г. В следующем году общие долги Меттернихов составляли 216 500 гульденов. Вдобавок реструктурировали вторую половину займа 1827 г., поэтому к концу 1870-х гг. большая сумма еще не была выплачена.
В двух длинных письмах Соломону — одно было написано, когда он инкогнито проезжал Арнем, второе уже в безопасности, в Англии, — Меттерних отплатил своим верным банкирам многословным оправданием, которое проливает любопытный свет на их отношения:
«В какой беспорядок пришел мир! Помнится, вы всегда спрашивали меня, будет ли война. И я… всегда уверял вас, что войны не будет и, пока бразды правления в моих руках, я сумею договориться о политическом мире. Опасность тогда лежала не в плоскости политической войны, но в плоскости войны социальной. И там я тоже удерживал бразды правления, пока это было в человеческих силах. В тот день, когда такая возможность прекратилась, я сошел с кучерского сиденья, ибо не желал, чтобы меня свергли. Если вы спросите, можно ли было избежать того, что случилось, при помощи того, что наивные утописты называют реформой, я отвечаю категорическим „нет“ — по той логической причине, что те меры, которые сегодня называются реформами и которые могут, при определенных условиях, способствовать улучшениям, в тогдашней обстановке имели не больше ценности, чем танец с факелами на бочках с порохом… Вы, милый Соломон, много лет понимали меня. Многие другие — нет.
Во Франции все только начинается. Никогда прежде не было большего беспорядка, имеющего столь же глубокие корни».
Может быть, таким способом Меттерних просто заискивал перед теми, которые, как он надеялся, будут финансировать его новую «буржуазную жизнь». Но его заявление о взаимопонимании стало подходящей эпитафией для сотрудничества, которое на протяжении тридцати лет, с тех пор, как они познакомились в Ахене, оказывало значительное влияние на всю Европу. Скептику Ансельму оставалось лишь заметить, что в письме содержатся «теории, которые сейчас не слишком помогают миру».
Угроза собственности
Больше всего Ротшильдов тревожила вовсе не опасность для жизни, какую представляла революция. Хотя во время кризиса они спешили отправить жен и младших детей в безопасное место, Ротшильды-мужчины — большинству из которых в тот период пришлось пойти на некоторый личный риск — проявляли необычное хладнокровие, когда вокруг свистели пули и летали кирпичи. 24 февраля молодой Фейдо, который тогда служил в Национальной гвардии, видел, как Джеймс выходит рука об руку с неизвестным спутником с улицы Мира и направляется к разграбленному Тюильри, хотя оттуда продолжали доноситься выстрелы.
«„Господин барон, — сказал ему я, — сегодня не слишком удачный день для прогулки. По-моему, вам лучше вернуться домой, а не подставляться под пули — они здесь так и свистят“.
„Мой юный друг, — отвечал он, — плакотарю са софет. Но скажите, сачем фы стесь? Чтобы выполнять свой долг, не так ли? Что ж, и я, парой Ротшильд, пришел сюда для того же. Ваш толк — стоять с оружием на часах и охранять безопасность добрых граждан; мой — идти к министру финансов и спросить, не нужны ли им мой опыт и мой софет“.
С этими словами он меня оставил».
Уже 4 марта Джеймс готов был позволить жене и сыновьям вернуться в Париж — хотя по просьбе Бетти он добавил несколько предостережений: «Прошу об одном: добудь паспорт на другое имя для проезда туда и обратно. Если захочешь взять с собой Альфонса, у него тоже должен быть еще один паспорт на другую фамилию, потому что я не хочу, чтобы в газетах появились заголовки: „Мадам де Ротшильд вернулась в Лондон“, если ты решишь поехать обратно. Это породит досужие сплетни… Приезжай и привози Альфонса, хотя не знаю, может быть, не стоит держать его вдали от политики. Если его увидят, потребуют, чтобы он записался в Национальную гвардию. Он сможет приехать, если спрячется».
В мае, когда Барбес и его сообщники предприняли неудачную попытку переворота, когда поговаривали о гильотинах на площади Согласия, Джеймс снова готов был отправить сыновей за границу в целях безопасности; более того, он предпринял короткую поездку в Лондон. Однако мысли об отъезде из Парижа посещали его лишь в начале июня. Разителен контраст с его охваченным беспокойством племянником. Ната тревожило даже то, что новый префект полиции Марк Коссидьер посла л отряд охранять улицу Лаффита: «…шайка свирепых головорезов с красными кушаками; с такими не захочешь встречаться в темноте один и без оружия — они съедят тебя живьем». Хотя в самые бурные революционные месяцы он оставался в Париже, в конце ноября он с радостью уехал в Англию. Джеймс презирал такое малодушие. Как Бетти с гордостью сообщала Альфонсу, ее муж был одним из немногих, кто «отважно противостоял ужасным бурям, которые у многих отнимали смелость и психическую силу».
Соломон тоже оставался на месте в Вене, хотя редко выходил из дому. Несмотря на то что он регулярно слышал «барабанный бой на улицах» в течение нескольких недель после 13 марта, он не покидал города до июня, да и потом предпочел обосноваться с Амшелем в совсем не безмятежном Франкфурте. Ансельм ждал до 6–7 октября, когда вооруженные революционеры заняли позиции на крыше конторы Ротшильдов после линчевания графа Латура у здания военного министерства и захвата арсенала, «расположенного всего через один дом от нашего». К тому времени в городе стало настолько опасно, что, когда вернулся Мориц Гольдшмидт, чтобы спасти банковские документы, ему пришлось переодеться молочником; Ансельм же считал своим долгом оставаться в стране еще месяц.
Несмотря на тревожные события и бесконечные демонстрации, Амшель не покидал Франкфурт. Когда однажды ночью в марте 1848 г. у его дома собралась толпа, он «к тому времени давно лег спать и узнал обо всем только на следующий день»; позже он вывесил в окне национальные флаги в надежде, что его оставят в покое. Во Франкфуртском доме дела велись по-прежнему, хотя контора была окружена баррикадами, а в сентябре в дом попали четыре пули. Один очевидец-гравер запечатлел, как Амшель невозмутимо беседует с двумя вооруженными революционерами. «Что происходит в моем доме?» — спрашивает «барон фон Ротширм», показывая на табличку, прибитую к его парадной двери. «Строитель баррикад» отвечает: «Теперь, когда все началось, герр барон, все поделят поровну, но частная собственность священна». На это Амшель взрывается: «Что началось? Убирайтесь отсюда! Собственность священна? Поделят? Что вы сказали? Моя собственность всегда была для меня священной, мне не нужно, чтобы вы писали это на моей двери. Поделить? Когда придут пруссаки, вас самих поделят» (см. ил. 16.4).
Ознакомительная версия. Доступно 41 страниц из 205
