1
Та, другая
Первым при мне упомянул о ней дедушка Виктор. Он пытался научить меня простенькому блюзу в двенадцать тактов, но мои одиннадцатилетние пальцы оказались неуклюжи и слишком малы.
– Ты как моя сестрица, – проворчал дед. – Любить ты джаз любишь, но учиться терпения нет.
– Какая сестрица? Мириам или Либерти? – спросила я, сделав вид, будто не услышала критику.
– Нет, та, другая.
– Какая – другая?
В тот же день я отыскала ее имя на родословном древе Ротшильдов: Панноника.
– Кто такая Панноника? – спросила я своего отца Джейкоба (как-никак она приходилась ему тетей).
– В семье ее звали Ника, а больше я ничего не знаю, – ответил он. – О ней никогда не говорят.
Наше огромное семейство рассеяно по всему свету, и отца, видимо, нисколько не смущало, что он мало что знает про одну из ближайших родственниц.
Но меня было уже не остановить. Я обратилась к своей двоюродной бабушке Мириам, сестре Ники, известному ученому, и та сообщила мне: «Ника живет в Нью-Йорке», а после захлопнулась, как устрица.
Еще один информатор добавил:
– Она – покровительница искусства, своего рода Медичи или Пегги Гуггенхайм джаза.
И перешептывания:
Ее прозвали «Баронессой джаза». Она живет с чернокожим пианистом. Во время войны летала на бомбардировщике «ланкастер». Тот наркоман, что прославился игрой на саксофоне, – Чарли Паркер – умер в ее апартаментах. У нее пятеро детей и триста шесть кошек. Семья порвала с ней (вовсе нет, запротестовал кто-то). Ей посвящено двадцать песен (поднимай выше, двадцать четыре). Она носилась по Пятой авеню наперегонки с Майлзом Дэвисом. Про наркотики слыхали? Она села в тюрьму вместо него. Вместо кого? Телониуса Монка. История подлинной великой любви.
– Какая она – Ника? – вновь пристала я к Мириам.
– Вульгарная. Она вульгарная! – сердито ответила моя двоюродная бабушка.
– Что это значит? – настаивала я.
Мириам объяснять не стала, но дала мне номер телефона сестры. И вот в 1984 году, впервые отправляясь в Нью-Йорк, я за несколько часов до прибытия позвонила Нике.
– Хотите встретиться? – неуверенно предложила я.
– Охренеть как, – ответила она. Не очень-то похоже на то, как обычно выражаются семидесятилетние двоюродные бабушки. – Подъезжай в клуб к полуночи.
Этот район еще не затронула цивилизация. Полно наркоманских лежбищ, и на улице в любой момент жди ограбления.
– Как найти клуб? – спросила я.
Ника расхохоталась:
– Увидишь мой автомобиль! – И повесила трубку.
Пропустить этот автомобиль мог бы разве что слепой. Огромный голубой «бентли», припаркованный посреди дороги. Внутри на кожаных сиденьях обжимались двое пьянчуг.
– Пусть себе – зато присмотрят, чтобы тачку не угнали, – пояснила потом Ника.
Маленькую дверь в подвал найти было труднее. Я громко постучала. Спустя пару минут в двери отворилась форточка и за решеткой возникло смуглое лицо.
– Чего?
– Я ищу Паннонику, – сказала я.
– Кого?
– Паннонику, – повторила я, проклиная свой английский акцент. – Ее обычно Никой зовут.
– А, Баронессу! Так бы сразу и сказала.
Дверь распахнулась, за ней обнаружилось небольшое подвальное помещение – убогое, прокуренное, тесное. Немногочисленная публика слушала пианиста.
– Она за своим столиком.
Высмотреть Нику, единственного белого человека в этой компании, было нетрудно, тем более что сидела она прямо у сцены.
На снимки из нашего семейного альбома она походила мало. На фото была прелестная дебютантка, волосы цвета воронова крыла укрощены и зачесаны, выщипанным бровям придана модная изогнутая форма, рот накрашен – надутые губки, «укус пчелы». На другой фотографии Ника представала не столь элегантной: волосы распущены, ни намека на косметику, и все же вылитая голливудская звезда в роли шпионки времен Второй мировой. Но эта Ника нисколько не напоминала молодые свои ипостаси: яркая красота померкла, точеное лицо огрубело, сделавшись почти мужским. Голос ее я не спутаю теперь ни с каким иным, – голос, который виски, сигареты и бессонные ночи размыли, как волны размывают берег, голос и рычащий, и рокочущий, речь, то и дело прерываемая задыхающимся смехом.
Во рту сигарета с длинным черным фильтром, шуба небрежно брошена на спинку узкого стула. Ника указала мне на свободное место и, взяв со стола чайник, разлила какую-то жидкость по двум фарфоровым чашкам в паутине трещин. Мы молча чокнулись. В чайнике, по моим представлениям, должен был находиться чай. В горло хлынул неразбавленный виски. Я поперхнулась, на глазах выступили слезы. Ника, запрокинув голову, хохотала.
– Спасибо, – пробормотала я.
Приложив палец к губам, она кивнула в сторону сцены:
– Ш-ш! Слушай музыку, Ханна. Слушай!
Мне только что исполнилось двадцать два. Ожидания своего достойного семейства – и подлинные, и воображаемые – я как-то не сумела оправдать. Чувствовала себя несостоятельной: сама ничего не достигла и свое привилегированное положение, открывавшее передо мной завидные перспективы, тоже использовала мало. Меня, как и Нику, не взяли на работу в семейный банк: отец-основатель, Натан Майер Ротшильд, закрыл для женщин из нашего рода все должности, кроме бухгалтера и архивариуса. После университета я пыталась найти работу и попала, как многие выпускники, в зазор; мечтала работать на Би-би-си, но пока что получала отказы. Отец, по семейной традиции занимавший видное положение в банке, благодаря своим связям находил мне то одно, то другое место, но у меня не вышло ни руководить книжным магазином, ни заниматься недвижимостью, ни составлять каталоги предметов искусства. Ситуация для меня сложилась мрачная, и я искала… не то чтобы образец для подражания, но какие-то новые возможности. По сути дела, искала ответа на вопрос: можно ли уйти от прошлого или мы навеки – заложники унаследованных взглядов и устаревших понятий?
