очки
властителя дум, – во дни, когда “Современник” проникал в самую сказочную глушь России».1
Если применительно к творческой биографии Фёдора Годунова-Чердынцева автор в основном придерживается (не считая наплыва воспоминаний) строго хронологического порядка в описании формирования личности своего героя, постепенно, шаг за шагом, отслеживая созревание его таланта, в онтогенезе как бы повторяющего, с творческим переосмыслением и
провидением дальнейшего развития, филогенез русской литературы, то в отношении Чернышевского изначально запускается в оборот принцип «тем», воспроизводящих одни и те же мотивы, повторявшиеся на протяжении всей
его жизни. Уподобляемые бумерангу или соколу, они, запущенные в текст, и
даже залетев, как выражается Фёдор, «за горизонт моей страницы», послушно к нему возвращаются.2
Эта кольцеобразная схема задумана как «тайная связь сонета» – отражение
той «Истины» в судьбе Чернышевского, которая состоит в вечных, бесплодных, циклически повторяющихся поисках путей, ведущих к некоему «общественному благу». Полагая врождённые качества человека определяющим залогом его
«рисунка судьбы» и изначально не усматривая в таковых качествах Чернышевского творческого обетования (близорук, падок на банальные прописи, равнодушен к природе и т.п.), Набоков тем менее был готов принимать во внимание
влияние на его развитие условий воспитания и социальной среды.
5 Там же.
6 Долинин А. Комментарий… С. 294.
1 Набоков В. Дар. С. 372.
2 Там же. С. 394.
406
С юности свойственная будущему «властителю дум» жертвенная готовность служить общественным идеалам кажется биографу происходящей из глу-поватой «ангельской ясности» – черты характера, замеченной ещё в «малютке»
Николя и вот теперь достойной быть выделенной в особую «тему», которая, в
авторском пересказе, представляет молодого Чернышевского крайне наивным в
понимании избранной им миссии. В тексте это формулируется так: «Христос
умер за человечество, ибо любил человечество, которое я тоже люблю, за которое умру тоже».3
Понятно, что будучи воспитанным в семье священнослужителя и закончив
семинарию, Чернышевский, в поисках социальной справедливости, обращался
прежде всего к христианскому вероучению. Но тот поразительный факт, что он
додумался до кардинальной ревизии образа и функций Христа, полагая, что
«Святой Дух» следует заменить «здравым смыслом»,4 странным образом биографа нисколько не занимает. Он принимает это как данность, не утруждая себя
исследованием причин, приведших к поистине революционному перевороту в
мировоззрении своего героя. Читателя никакими объяснениями не удостаивая, но – не без оттенка издёвки – писатель Сирин просто повторяет за претендующим быть «вторым Спасителем» его новаторские рекомендации: «Ведь бедность порождает порок; ведь Христу следовало сперва каждого обуть и увенчать
цветами, а уж потом проповедовать нравственность».1 А между тем, именно эта
идея была зародышем червоточины, увлекшей Чернышевского на порочную и
чреватую тяжелейшими социально-экономическими последствиями идеологию: оказалось, что нравственность нельзя отложить «на потом» – «потом» она просто не возвращается, и общество, без этих опор, повергается в пучину бесправия.
Но, коль скоро уже имелся готовый рецепт «темы», – чего проще было
попробовать подогнать под него судьбу своего рода трагикомического трикстера, придав ей шарм гоголевской пародии и направив на «тернистый путь», следующий «евангельским вехам», – тем более, что в основе своей эта версия, сюжетно и ассоциативно, уже была использована в предшествующей библио-графии «великого революционера», и даже марксистский комментатор пафоса
ради назвал этот путь «Голгофой революции» (на самом деле, в источнике –
«Страстной путь»).2 Для нагнетания фарсово-библейской атмосферы в описа-3 Там же. С. 372.
4 Там же. С. 373.
1 Там же.
2 Там же. Имеется в виду Ю.М. Стеклов, назвавший седьмую часть своей двухтомной
биографии «Н.Г. Чернышевский, его жизнь и деятельность» (1928) – «Страстной
407
нии жизненного пути нелюбезного автору антигероя в ход идёт всё: и «почти
гоголевский восклицательный знак» в «студентском дневнике» Чернышевского, когда он «(робкий! слабый!)» размышляет над предложением своего друга
Лободовского – стать «вторым Спасителем»;3 и знаменательное совпадение с
возрастом Христа, когда и у Чернышевского начались самые что ни на есть
«страсти»; и дальше, по курсу «темы», всё в той же, псевдогоголевской манере, назначается – на роль Иуды – Всеволод Костомаров, а на роль Петра –
«знаменитый поэт» (Некрасов). Приобщается и «толстый Герцен», назвавший
позорный столб гражданской казни Чернышевского «товарищем Креста».
Привлекается для иллюстрации той же символики последняя строка из стихотворения «Пророк» Некрасова, так и не решившего, кому был послан Чернышевский: «рабам (царям) земли напомнить о Христе». «Наконец, когда он совсем
умер и тело его обмывали», эта процедура напомнила двоюродному брату покойного какую-то из известных картин, изображающих «Снятие со креста». И завершает этот краткий, но перенасыщенный конспект темы «ангельской ясности»
«посмертное надругание, без коего никакая святая жизнь не совершенна»1 (кража
серебряного венка с надписью «Апостолу правды от высших учебных заведений
города Харькова» из железной часовни»).2
За откровенно фарсовой, нарочито оглупляющей героя интонацией этой
версии проглядывает ещё и сложившееся к этому времени негативное отношение Набокова ко всему, что он собирательно называл «христианизмом» (так, впрочем, он относился и ко всем другим, существующим в мире, нормативным
религиям – это не его «сказки»: «…у меня чудесная, счастливая, “своя” религия»3). Кроме того, косноязычный, не получивший сколько-нибудь системати-ческого общего образования Чернышевский обещал стать лёгкой жертвой
изощрённого мастера словесных игр, загодя поставившего перед собой цель
дискредитации
