на его и без того иссеченной шрамами руке. Якву, воин-тактик Юга, которому король за заслуги пожаловал золотую статую размером с него самого. Но этот же Якву был известен еще и тем, что – не в ущерб своим тактическим навыкам – насиловал и убивал девушек, которые все были родом из Веме-Виту. Должно быть, меня он запомнил потому, что я от души постаралась, чтоб он мою расправу не позабыл.
«Отдай мне девушку», – взывает он.
– Мне для тебя и своей утренней мочи жалко, – говорю я в ответ.
Девушка знай себе спит после того, как я наловила горстку насекомых и, поджарив, накормила ее.
«Я знаю, чего ты хочешь, чего ты действительно хочешь. Знаю лишь я один».
– Ух ты? Каким это образом?
«Тупая ты тварь, я ведь в твоей голове живу».
«Ложь, ложь. Он всё лжет», – говорю я себе. Врет как дышит. Кстати, ни одна женщина из тех, что я нашла в его доме, не попала туда по своей воле. С этим его тявканьем я живу уже много лет и не собираюсь подпускать его слова близко к уму, а уж тем более к сердцу. Последнее время он стал еще более несносен, несмотря даже на нсибиди, которыми я его затыкаю. Он заполняет меня и знает об этом – возможно, даже знает почему. «Ты это тоже знаешь», – говорит голос, похожий на мой. Он и Якву пикируются друг с другом колкостями день и ночь и скоро сведут меня с ума. Я вытягиваю себя из дремоты и встаю, наказывая себе разогнать их по углам, не позволять им загромождать мой разум. Я ожидала там целый легион, но единственно, кто меня донимает, это Якву.
«Он тоже живет у тебя в голове», – говорит он.
Этот самый «он», о котором мне думается, – тот мальчонка и вампиры, с которыми он путешествует; и хотя Короля из него не выйдет, приманка он в самом деле превосходная. «Приманка? – спрашивает голос. – Что это говорит о тебе, считающей его кусочком наживки для ловли акулы?» В ответ я огрызаюсь, что если все короли, королевы и вельможи только и делали, что заглатывали меня целиком, а затем высирали, то и у меня нет проблем с тем, чтобы обращаться с этим ребёнком как с пустяковиной. Кроме того, я прожила на свете столько, что видела и Моки Злого, и Лионго Доброго, и Паки Невезучего, и Адуваре Побежденного, и Нету Мстительного, и Дару какой он там есть, и при владычестве каждого из них те, кто жирел, становились лишь жирней, а те, кто голодал, – еще обглоданней.
Бунши, по всей видимости, не приемлет насилия ни над кем, а значит, по логике, и насилие, которое творит сам человек. Хотя, как богорожденная, она вынуждена так или иначе признавать, что так уж у людей заведено; от насилия никуда не денешься, так что приходится закрывать глаза, избегать или терпеть. Это зло – неотъемлемая часть мужчины, будь он Аеси или Король, и не столько он лишен на него права, сколько мы не имеем права ему в этом противостоять или мстить за это. А может, черная головешка настолько глубоко и не мыслит? Ведь даже замыслив мое покушение на Аеси-мальчика, она допустила его не для того, чтобы искоренить неправедность, а лишь чтобы пресечь его влияние на двор. Влияние на других правителей, вот же язви богов! Для меня, если кто-то обрекает тебя на страдания, ты вправе подвергнуть его насилию. Может, в восстановлении линии королей действительно есть смысл иной, кроме того, что один властолюбец просто отбирает власть у другого, ибо она на то и существует, чтобы ее отнимать. Я женщина мира и живу в нем, так почему б мне не тянуться к справедливости и порядку, пусть даже многие беспрестанно путают его со справедливостью? Но справедливость не должна тебя поглощать и помогать одной власти в смещении другой – это не то, из-за чего мои дни текут медленно, а годы быстро.
«Ты всё держишь и держишь его в своей голове, надрачивая, пока сама уже не подтекаешь».
Это Якву, с его ехидством.
«Некоторые из нас живут здесь, потому что оказываются заперты как в ловушке, но этого ты приглашаешь». Это тоже Якву.
– Если бы я заманивала кого-то в ловушку, то выбирала такого, который мне в удовольствие, – возражаю я.
«Ты хочешь сказать, что не испытываешь при этом блаженства? Гляньте, как она обманывает сама себя! Вся охвачена бушующим огнем, но при этом уединяется в горном домике и дает себя трахать обезьянам во сне».
– Ты что, спятил? Какие обезьяны?
«Можно подумать, они тебе об этом скажут, когда ты по нескольку лун спишь ничком».
Он меня ошарашивает как обухом по голове. Знает, паршивец, что делает; знает, как сомнениями можно поколебать женщину, неспособную ответить за собственное тело. В этом я усматриваю его попытку лишить меня всего, что я знаю, оставив лишь то, чему приходится верить, и таким образом хоть немного себе отыграть.
«Мать амазонок – и та беззащитна во сне, что уж говорить про тебя».
Я какое-то время молчу, прежде чем найтись с ответом:
– Ты тоже.
Он смеется громко и заливисто.
– Какой бы ни была правда, тебе ее не разглашать, – говорю я.
«Отдай мне девчонку».
– Заткнись.
«Ну отдай».
– Заткнись, я сказала!
Так мы и тешимся до тех пор, пока не наступает рассвет, а мои крики наконец будят девушку.
В Конгор мы добираемся ночью, после шести дней пути в обход леса и еще дня, чтобы добраться до реки. Обогнув Темноземье, вы оказываетесь в самом узком месте и на самой короткой переправе от побережья к острову, как люди называют Конгор, хотя в сезон дождей город отрезается от мира всего на четыре луны. На эту реку стоит поглядеть, я помню времена, когда вода была Конгору сущим врагом. Дождей здесь выпадает немного, никаких наводнений не бывает, да и река здесь не особо большая. Сначала паромщик берет с нас доплату за лошадь, затем еще одну лишку за ночную пору, сказав, что может никогда больше не увидеть своих деток из-за того, что в поздний час едет в такой лихой и безбожный порт, как Галлинкобе-Матьюбе.
«Так ведь нам туда не надо», – хочу я сказать, но он меня игнорирует. Для себя я решила, что мы либо доберемся на этом плоту до квартала, а затем пограничными дорогами к месту назначения, либо заставим его высадить нас у канала Нимбе. Но не успеваю я выругаться,
