идея. Она вселяет надежду. Брошу все к черту и махну в Штаты. Отдыхать от родины.
— И как долго? — поинтересовался Дед.
— Что долго?
— Отдыхать будешь как долго?
— До смерти.
— Отдыхай в таком случае здесь. Смерти нет.
Русинский заерзал.
— Я тоже что-то слышал об этом. Но в данном случае я о другом. Они, на Западе, думают только о себе, а мы вечно спасаем все человечество, но это всегда кончается одним и тем же: водкой и тюрьмой. Я, конечно, тоже не ангел, но мне этого не надо. Не хочу пропадать.
Дед нахмурился, вынул из нагрудного кармана пачку английского табака и, сворачивая сигарету, сказал:
— Я часто вспоминаю о Борисе. Он мой брат был. Разбился в автокатастрофе. Автобус. Я так думаю: у этого автобуса был свой маршрут, а значит, и свое назначение. Выходит, он, автобус, должен был разбиться именно в тот день и час, и по своим причинам. Но это что значит? Главное — то, что назначение Бориса и назначение автобуса совпали. Возможно, у них изначально была одна приписка, а автобус — это носитель назначения Бориса, и все это из одного разряда. Я понятно говорю тебе? Мы неслучайно родились там, где родились, и такими, какими родились. Я в следующей жизни могу быть чистопородным немцем, или зулусом, и что тогда?.. Надо принять это все, но не быть рабами. Служить — не значит быть рабом. Это и есть настоящая жизнь: быть здесь — и быть повсюду и нигде, одновременно.
— Это трудно понять, — констатировал Русинский.
— Это вообще невозможно понять. Но это ничего не значит, то, что этого не понять. Все мои родственники, они хотят уехать. Дуроломы. Никуда не надо бежать. Куда бежать? Везде они найдут только самих себя. Уходить надо в себя настоящего, другого пути нет. Раз уж целиться, так в Солнце.
— Интересная мысль, — согласился Русинский.
— Еще не то услышишь, — пообещал Дед. — Я тебе про Бориса не все рассказал. В семидесятые это было: захотел он уехать в Америку. Хочу свободы, говорит, а совков презираю. Типа, не могу тут жить. Ну что. Закрутилась карусель. ОВИР, КГБ, партийные товарищи, жена не выдержала, ушла и дочку забрала, ее отец инфаркт получил, какие-то проблемы еще, но, в общем, уехал. А через десять лет письмо передал, из Тель-Авива. Пишет: ненавижу америкосов, у них там коммунизм. Сытый, с голыми сиськами, а в остальном то же самое, только хуже, потому что в Малкутске я могу с людьми поговорить, а в Йорке этом новом не могу. Тупые все и фальшивые, дурики вокруг, негры оборзели, а Израиль — вообще дыра, и сраться с арабами я не хочу. Ну, чем это кончилось, ты уже себе слышал.
— Это в высшей степени поучительно, — со всей возможной вежливостью заметил Русинский. — Но при чем тут я?
— А ты чем лучше? На хрен мне твой Израиль. Блин, приходил тут один. В прошлый четверг. Тоже великий воин. Сидел вот тут, про теологию рассказывал. Моисей, Америка, Россия. А нынче — все! Твари из него всю дурь вынули, а ничего не осталось. Потом разрезали его труп на части и отправили по почте: в синагогу, церковь и мечеть. Я бы еще индусам отправил, а то он какие-то ксерокопии цитировал. Веды-кеды, боголичность.
— Вы атеист? — холодно спросил Русинский.
— Ты пойми, юноша бледный, — сказал Дед. — Главное — чтобы твоя воля и воля Бога совпадали. А для этого не надо амбиций. Cвоеволия не надо, понял? Вот ты собрался Тварь победить. А у Твари нет к тебе ничего личного. Она и помогает, и мешает. Это зеркало. Ее нельзя подкупить или надавить на жалость, а проклинать нету смысла, вред один. С кем воевать? Просто выкинь ее из головы.
— Я не понимаю вас.
— Поэтому я здесь, а ты — передо мной. Иди, ищи свою Тварь. Гвура безбинная.
Дед сплюнул.
— Понятно, — сказал Русинский. — Не скрою: очень хочется набить вам морду. Но за что я вас, евреев, не люблю, за то и уважаю. К тому ж вы старый человек. Ветеран. Однако тут неувязочка есть одна. Ладно, допустим, я облажаюсь. Не убью Тварь. Но неужели вы надеетесь догнить в этой дыре, если Тварь овладеет миром?
Не сказав ни слова, Дед докурил сигарету и поднялся из-за стола. Препоясался ремнем, подцепил к нему солдатскую флягу и молча вышел за дверь. Из гаража выкатил старый ИЖ с коляской и не без труда завел двигатель. Заперев ворота, пасмурно взглянул на Русинского, который с интересом наблюдал за эволюциями Деда. Издеваясь над собой и над своей непутевой жизнью, Русинский забрался в коляску и старательно сложил в нее два метра своего роста.
…Малкутск утопал в предрассветных сумерках. Вскрывая тишину мотоциклетным грохотом, они плыли в центр. Холодный ветер бил в лицо. ИЖ катился со всей отпущенной ему скоростью, но Русинский успел замерзнуть, когда навстречу потянулся речной бульвар и из полумрака вынырнул дом Мага. У подъезда стояла черная «Волга». Ровно урчал мотор, но в салоне было темно.
Русинский напрягся. Мысль, что явка у Мага накрыта гэбистами, показалась ему возможной и не самой страшной, ведь оставался воистину невидимый враг, но Дед уверенно шел впереди, да и бежать, в сущности, было некуда.
Подъезд окатил их подгнившим теплом. Поднимаясь по лестнице, Русинский рассеянно цеплялся взглядом за стены, покрытые именами рок-групп, хуями и аллюзиями из Булгакова.
Навстречу пробежали двое огромных мужиков с почти красными волосами. Остановившись, Русинский посмотрел им вслед. Что-то в облике этих рыжих амбалов ему не понравилось — возможно, то обстоятельство, что они рыжие амбалы. Впрочем, подумал Русинский, для оперов из КГБ у них чересчур колоритная внешность. Дед никак не отметил их появление. Он шел спокойно и как-то даже скучно.
Дверь в квартиру Мага была приоткрыта. Мертвенное чувство поднялось от диафрагмы и сжалось в горле, когда Русинский оттолкнул Деда, застывшего на пороге, и вошел. Квартира пережила непродолжительную схватку: пара ваз была разбита, стол опрокинут. Черная овчарка лежала с разорванной пастью. Маг вытянулся ничком в луже крови, подогнув под себя левую руку и выбросив вперед, в сторону окна, правую.
— Они еще здесь! — заорал Русинский и кинулся на лестницу, но едва промахнул два этажа, как страшная слабость подкосила колени. Чувство было паническим. Жадно хватая ртом воздух, он согнулся пополам от боли, присел на корточки. Его пожирала тошнота; сознание заполнил чудовищный страх и ненависть к чему-то неизвестному, что впилось в него и не отпускало, и пило кровь, и было настроено
