есть что-то особенное? Вроде спецпайка? Все как раз наоборот. У них нет того, что есть у всех.
А если говорить о неком опыте, то он, несомненно, существует — на иллюзорном плане. Что еще можно копить в этом мире, кроме иллюзий? В нем больше ничего нет. Вот, например, опыт прошлых воплощений. Это оболочка вечной матрицы, единородной с Абсолютом, матрицы, которую принято называть душой. Оболочка содержит информацию. Отпечаток. Ваши самые сильные впечатления, желания, обиды. Вы цепляетесь за объекты вашего сознания, чего-то страстно желаете, или боитесь, и вот результат: отпечаток. Помимо того, что от этих зацепок вы страдаете всю жизнь, хотя могли бы жить свободно и счастливо, и как правило именно это вас убивает, оболочка переносит эти проблемы в другое тело. Вы снова взрослеете, начинаете изживать проблемы из прошлого, но по ходу пьесы вы порождаете новые образы, новые отпечатки, и создается замкнутый круг. Таким образом, нужно устранить оболочку матрицы. Именно этом препятствуют Твари в силу своей паразитической природы.
Поверьте, пройдет немного времени, и вы вспомните все. А пока вы направляетесь в качестве поддержки к нашему старому проверенному ветерану. В одиночестве вы можете только погибнуть со славой, и то если повезет. Мой совет — не обсуждайте это направление.
Сказав это, Маг открыл фолиант, взял маленький квадрат бумаги, лежавший между его страницами, и чиркнул что-то своей роскошной перьевой ручкой.
— Это пароль. Слова покажутся вам идиотскими, но Дед их любит.
— И кто этот Дед? — поинтересовался Русинский.
— Ему семьдесят. Но, сами понимаете, это не возраст для Посвященного. Фронтовик, служил в разведроте. Отмечен в конфликте пятьдесят третьего года… Хотя вряд ли вы знаете. Зовут его Брам Халдейфец; Брам — это древнее имя, индийское по происхождению, но Деду почему-то не нравится. В общем, я все сказал.
Часть 2
НЕ СТАРЕЮТ ДУШОЙ ВЕТЕРАНЫ
23. IV.1986. 22:05 м.в.
Гвардейское предместье покоилось во влажной холодной тьме, будто затонувшая подлодка.
Русинский осторожно пробирался вдоль единственной улицы, лишь по собачьему лаю догадываясь, что где-то рядом есть жизнь. Час назад, оставив попутный трактор с рыцарем полей, Русинский понял, что жилище Деда ему придется искать интуитивно или наощупь — в общем, положась на судьбу. Время для экспериментов с Фортуной было самое неудачное: холод пронизывал до костей, а дом словно под землю провалился.
Русинский и раньше испытывал большие сомнения в том, что для успешного расследования ему нужен пенсионер со странностями, и в этот одинокий час он рыскал вдоль глухих заборов держась только на топливе злости. Дом номер двадцать один, сороковой от точки пересечения центрального бездорожья с местным — эти координаты заставили его ходить от одной развалюхи к другой, многократно пересекая улицу, но не встретил ни одного обозначения. Он насчитал уже как минимум три сороковых дома, и все они оказались руинами, населенными ветром. Все же события последних шестидесяти часов настраивали на серьезный лад, а других зацепок не было, и Русинский твердо намерился идти до последнего предела — не до конца улицы, которую он прочесал уже трижды, но до последней капли терпения. Улица выливалась в Дважды Краснознаменное Ордена Кутузова кладбище. Там протяжно выли псы и кто-то орал песни о родине. В черном холоде поблескивали островки пористого снега.
Русинский обнаружил, что вновь его вынесло на окраину. Сжав кулаки, он решил пройти по улице еще раз и, дождавшись рассвета в одной из пустующих изб, продолжить поиски утром.
Пройдя сотню метров, он остановился как вкопанный. Он мог поклясться, что этого дома здесь не было еще несколько минут назад. И тем не менее, крепкий дом с резным узором на ставнях (ему почудились замысловатые комбинации со звездой Давида), с большой белой цифрой 21 и горящим в окнах светом, немного выступавший в прямую как могила улицу, возвышался перед ним.
Справа от массивных ворот обнаружилась дверь. Русинский постучал в нее кулаком. Где-то взвилась, затявкала шавка, разом поддержанная другими. Во дворе по-прежнему царила тишина. Ни звука. Русинский отошел на полшага и всадил ногу в дверь. Шавки замерли — и взорвались испуганным лаем, руководимые уже не чувством долга, а вполне личным мотивом, поскольку цепь мешала им убежать.
Вдруг Русинский заметил крохотную кнопку звонка и, мысленно измываясь над самим собой, придавил ее пальцем.
Через мгновение дверь открылась. Возникло грубое и волевое, словно из камня вырубленное лицо, оживленное горящими выпуклыми глазами. На минуту лицо впилось взглядом в Русинского, пристрастно изучая его и словно к чему-то принюхиваясь.
Русинский сдержанно произнес:
— Вам привет от Неисчислимого.
— Ты знаком с Богом? — хрипло спросило лицо.
— Я знаком с математикой.
— Проходи. Эйн-Соф Ковалевский, твою мать…
Громыхнул замок, и Русинский проник во двор.
Обстановка в избе была казарменная: стол, тумбочка, две табуретки, с истеричной аккуратностью заправленная кровать и древний, но весьма породистый шкаф. В единственной комнате дома распространялся запах импортного табака, перебиваемый амбре явно самогонного происхождения. Примостившись на широком разлапистом табурете, через полчаса Русинский окончательно убедился, что Дед не обращает на него никакого внимания. Дед сидел за столом и ловко прошивал подошву офицерского сапога. Экипировка его вполне гармонировала с домашним антуражем: линялая афганка, штаны с генеральским лампасом и синие военные носки.
Кашлянув, Русинский поднялся, вынул из карманов пальто предусмотрительно купленную водку в количестве двух поллитровок, и без лишнего пафоса выставил на стол. Дед не отвлекся, и лишь когда Русинский вновь оседлал свой табурет, Дед прохрипел:
— Слоняра[4]. Еще один. Как вы достали…
— Наконец Дед окончил работу, натянул сапоги, притопнул ногами и с достоинством и даже некоторой брезгливостью присел за водконоситель. Бутылку он откупорил зубами, затем сгреб из шкафа и выставил пару граненых стаканов. Первую стопку они выпили молча. Ни один не коснулся квашенной капусты, горою возвышавшейся между ними. Так же точно прошла и вторая. Лишь после третьей Дед зачерпнул щепоть и благостно отправил в кратер своего рта. Русинский воздержался.
Алкоголь немного расслабил Русинского. В окружающих предметах он увидел печать торопливости, словно при переезде с места на место. На тумбочке, среди вороха непонятных анкет и пятирублевок, лежал загранпаспорт. «А дедушка намылился в Израиль», — подумал Русинский. Намылился ли он на самом деле, его не волновало, потому что нужно было начинать разговор, а если Дед продолжит кочевряжиться, то можно послать его с чистым сердцем, а там, глядишь, появится какая-нибудь зацепка. Эта мысль не содержала веского основания, но Русинский почувствовал себя лучше и задумчиво изрек:
— Понимаю Моисея. Этот Исход… Великая
