на школьные каникулы — и летние и зимние — он с двумя меньшими братьями уезжал в Ивановку к деду Порфирию и бабушке Анастасии. Они никуда из деревни не уехали, как ни настаивал отец, а остались доживать свой век там, где родились их отцы и прадеды.
Поэтому Иван Иванович считал себя сельским жителем, хотя всю сознательную жизнь провел в городе. И лучшее было там, в его деревенском детстве. Теперь оно явилось оттуда, из его родной Ивановки.
В России тысячи деревень и сел с этим названием, а такое одно на всей земле. Стоит оно там, где речка Безымянка делает почти полную петлю. Внутри той петли изумрудный луг. Весной в половодье река заливает его до самых дворов, которые садами и огородами спускаются к реке. Вся деревня вытянулась в один неровный по изгибу реки ряд изб. Перед ними дорога. Она никуда не ведет, а проходит лишь от двора ко двору.
Большая дорога километрах в пяти от деревни, за перелесками, в какие упирались поля. Ее называли трактом, и, добравшись до нее по тропкам и проселкам, которые летом зарастали травою, а зимой засыпались снегом, ивановцы попадали в большие окрестные села, а из них уже в город.
Не так-то и далеко от Ивановки до города, всего пятьдесят верст с гаком, но надо было проехать несколько больших сел и деревень. Они все крупнее Ивановки, и одно самое большое село, тоже Ивановка, было районным центром, и Малая Ивановка входила в этот район. Обитатели Малой Ивановки считали себя настоящими ивановцами и не признавали этого права за жителями районного центра, который появился на памяти еще у живущих стариков и бурно разросся только потому, что стоял на перекрестке двух трактов. Так и существовали эти две Ивановки в трех десятках верст одна от другой.
В паспорте Ивана Ивановича Иванова значилось, что он родился в селе Ивановка Ивановского района. Это вызывало у всех, кто смотрел этот документ или читал его анкету, веселые замечания, а часто один и тот же глупый вопрос:
— А почему же не Ивановская область, Иван Иванович Иванов?
На что он неизменно и всерьез отвечал:
— Нет, я курский. — А если человек приятный, то добавлял: — Та же Россия, но только с другой стороны Москвы…
Две Ивановки в одном районе создавали трудности и путаницу только для почты и других официальных учреждений. В обычном же обращении, если у кого и возникали затруднения, то в разговоре добавлялось «та Ивановка». И все знали, что упоминается Ивановка старая и настоящая, которой больше четырехсот лет и какая была еще при Иване Грозном, а не эта большая выскочка, которая и стала-то большой потому, что выросла, как прыщ, на пути из одного города в другой, а настоящая Ивановка оказалась в стороне.
И слава богу, что в стороне, потому что исчезла бы и она до срока. А срок ей был — война. Исчезла Ивановка в войну, а сохранилась она только записанной в паспорте Ивана Ивановича да тех немногих, родившихся в ней, кто еще остался жив.
Скоро и этого не будет и выветрится из памяти людей факт существования самой лучшей на земле деревни, которую основал русский мужик Иван, возможно, еще четыре столетия назад, а может, и раньше, когда в крови и муках сбивалось в монолит государство Российское.
Где та деревня, где его детство и юность? Канули в Лету, как говорили наши прадеды. Однако, пока человек жив, пока стучит сердце и не остыл разум, в нем живет память о своих родовых истоках; откуда ты взялся на этой земле, кто и что было твоей предтечей? Завершая свой короткий земной круг, человек возвращается к своему началу, а оно в том месте, откуда вышел, и в первых годах осознанной жизни, которые мы называем детством.
А что может быть прекраснее детства? Просыпаешься утром, и беспричинная радость звенит в тебе. Радостно от того, что ты есть, что ты живешь. А ведь могло и не быть тебя, мог и не родиться Иван Иванович, если бы твои отец и мать разминулись. Боже праведный, всего только слепой случай — и ты бы не появился! Какая же могла свершиться несправедливость!
Впрочем, эти мысли уже юношеские. В детстве нет отчаяния и грусти. Там только неуемная радость и до слез горькие обиды. Но обиды, как ночные мотыльки, легко сгорают в костре радости и остается только доброе и светлое. Прожитые годы потом переплавляют их в золото детского счастья…
Шестилетний Ваня проснулся раньше своих младших братьев. Вчера вечером он упросил деда разбудить его «до солнца». А дед пожалел и поднял его, когда солнце уже плыло за речкой над дальними перелесками, в розовой дымке народившегося дня.
Туда сейчас и бежал Ваня с удочкой и проржавевшей баночкой с червями. Удочка настоящая. Леска не из суровой нитки, и крючок не из согнутой булавки (такая у него была раньше). Теперь дед сплел леску из конского волоса, а крючок раздобыл фабричный. Эх, берегись, рыба, в Безымянке!
Ваня пушинкой летит по росистой траве луга, впереди речка. Ему нужно к заводи, она за разбитой молнией старой ивой. Туда далеко, километра полтора, но Ваня знает, что только там «водится» большая рыба. А ему надо поймать обязательно большую. На настоящую удочку ловят настоящую рыбу…
Но сегодня не везет Ване. Клева нет. Он сидит на берегу больше часа, а на кукане всего две плотвички. Такого с ним не бывало на Безымянке. От мелочи здесь всегда нет отбоя. Все дело в том, что он проспал утреннюю зорьку…
Теперь уже ничего не будет, и пора возвращаться домой. Камышинка поплавка, как заколдованная, не шелохнется. На нее садятся стрекозы. Ваня дергает за удилище. Они слетают и тут же садятся снова. Наконец Ване надоедает возня со стрекозами. Он тянет леску к берегу, чтобы смотать ее, и вдруг камышинка поплавка, резко накренившись, идет в сторону. Ваня дергает удилищем, леска напрягается, удилище упруго сгибается, но хоть плачь, не поддается его рывкам. Крючок зацепился за что-то крепко, и отяжелевшая удочка тянет Ваню вниз.
Чтобы удержаться, переступает ближе к берегу и, упершись ногой, сильно рвет удилище через голову. Огромная черно-серая змея взлетела над ним. Ваня падает на спину, и удочка выскальзывает из рук, а змея перелетает через него и звонко шлепается в траву.
Сердце замерло. Ваня знает змей, ужей и желтопузов, но такой он еще не видел никогда. Может, удав?
Чудище отчаянно прыгает в траве. Ваня уже на ногах, и
