него не очень крепкое здоровье, но весь Йом Кипур он выдерживает на ногах. Стоит, опираясь на спинку своей скамьи, что возле восточной стены[56]. Ему не хочется каждый раз вставать вместе со всеми, лучше уж стоять всю молитву.
На секунду повернувшись к толпе, он замечает, как многие нюхают специи, чтобы поддержать силы. Это производит на него очень плохое впечатление, и он снова отворачивается к стене.
Рыжебородому, который все время садится на чужие места, потому что своего нет, становится жаль Арона-Михла, что тот весь день стоит на ногах. И, когда кантор повторяет «Шмойне эсре»[57], он подходит и «почтительно» говорит:
— Вы бы хоть на минуточку присели, реб Арон-Михл! Или вы такой обет дали?
— Спасибо, — сухо отвечает Арон-Михл, не поворачивая головы.
Перед «Неилой»[58], когда между молитвами наступает перерыв, Арон-Михл выпрастывает голову из-под талеса и оглядывает синагогу. Рыжебородый тут же пользуется моментом, чтобы поговорить с самим Ароном-Михлом, подбегает и спрашивает:
— Я думаю, реб Арон-Михл, через часик уже есть можно будет. Как вы считаете?
Арону-Михлу очень неприятен такой вопрос, он еле сдерживается, но молчит.
— Думаете, еще нельзя? — не отстает рыжебородый.
— Я ни-че-го не думаю, — чеканит Арон-Михл и, оставив рыжебородого в полном недоумении, опять натягивает на голову талес и отворачивается к стене: «А других вопросов ко мне у них нет… Невежды!..»
1904
Пусть стоит как стояло
Дочка реб Гершона Зельда, девятнадцатилетняя девушка, договорилась с подружками, что в эту субботу танцевать будут у нее, потому что у Груни, дочки реб Исроэла, где они всегда собирались, теперь танцевать нельзя. В их большом доме поставили перегородку и на второй половине устроили галантерейную лавку. А у всех остальных домишки крошечные, не повернуться. Правда, у Зельды тоже не слишком просторно, но она пообещала, что все приберет и места хватит даже для кадрили на восемь пар.
Когда Зельда вернулась домой, отец уже ушел на рынок. Дома были только Зельдина четырнадцатилетняя сестренка Хайка и мать — женщина слегка за сорок.
— Мама! — объявила Зельда с порога. — В эту субботу у нас танцы. Ты ругаться не будешь?
— С чего мне ругаться? — Мать большими, добрыми глазами с улыбкой посмотрела на дочку. — Лишь бы отца дома не было, а так танцуйте себе на здоровье.
— Папы не будет, он в синагогу пойдет проповедника слушать, — уверила ее Зельда. — Значит, пару часиков потанцуем.
— Хорошо, хорошо, — согласилась мать.
Зельда осмотрела комнату, будто увидела ее впервые в жизни, состроила недовольную гримасу и заявила:
— Только, боюсь, у нас немножко тесно.
— И правда! — снова согласилась мать. — Повернуться негде! Как же вы будете лансье[59] танцевать?
— Лансье еще куда ни шло, — ответила Зельда, — а вот для польки точно места не хватит.
Она немного подумала.
— Мам, а знаешь что? — Ей пришла в голову отличная идея, глаза засияли, будто она нашла действенное средство от ужасной боли. — Я кровати к печке переставлю, комод — вот сюда, а сундук…
— А сундук между кроватей поместится, — помогла мать.
— Да… — Зельда углубилась в свой план.
— И будет совсем свободно… И очень хорошо…
— Мама, ты мне поможешь?
— Да хоть сейчас!
И мать с двумя дочерьми принялись за работу.
Через полчаса все было готово.
— Ах, как замечательно! — восхитилась Хайка.
— Великолепно! — сияя, согласилась Зельда.
— Лучше, чем было, — высказала свое мнение мать.
— Свободно, как в поле! — продолжила Зельда.
— Можно даже на шестнадцать пар кадриль танцевать, — расфантазировалась младшая сестра.
— А на восемь пар тебе мало?
— Ну, это я просто так сказала, — ответила Хайка.
Обе сестры и мать нарадоваться не могли.
— А смотрите, как странно, — пустилась в философию Зельда. — Почему мы давно уже все не переставили? В доме даже светлее стало, посмотреть приятно.
— Это всегда так, доченька, — наставительно сказала мать. — До хорошего дойти нелегко…
Вернувшись домой, Гершон замер на пороге и вытаращил глаза:
— Это что такое?
— Как «что такое»? — испугалась Зельда.
— Это что такое? Или я заблудился? — Немного придя в себя, Гершон в своей обычной манере заговорил образами.
— А что тебе не нравится? — спросила мать, тоже не без испуга.
— Где комод, и где сундук, и где кровати? Что-то я их не вижу. Может, я ослеп?
— Вот же они стоят… Мы их передвинули… — виновато объяснила Зельда.
— Зачем? — якобы хладнокровно спросил отец.
— Так лучше! — вмешалась маленькая Хайка.
— Просторнее, — поддержала ее Зельда.
— Они здесь в субботу будут тан… — Но Зельда подмигнула маме, и та замолчала.
— Лучше, просторнее!.. Что еще за новшества?! — взорвался глава семейства. — Для меня хорошо и просторно, как раньше было. Тоже мне, выдумали! Чего вам не хватает? Ну-ка быстро взяли и расставили все по своим местам! Пусть стоит, как стояло, слышите?
— Чем ты недоволен? — попыталась вступиться мать.
— Поговори мне еще! — рявкнул Гершон. — Не хочу таких новшеств! Сказал же, пусть стоит как стояло…
1903
Опоздал
Скудный урожай хлеба, который Аитош снял со своего клочка земли, он уже давно со старшим сыном, восемнадцатилетним Сергеем, обмолотил, смолол на двухколесной водяной мельнице неподалеку и спрятал на чердак — запас на зиму. Но один пуд ржи ссыпал в мешок, завязал веревкой, положил в телегу и повез в местечко продавать. На рынке евреи один за другим подходили, ощупывали мешок и спрашивали: «Чего маешь на проданье?» — на что Антош не без гордости отвечал: «Жито».
А евреи торговались и торговались, взвешивали и взвешивали своими безменами и предлагали от сорока копеек до полтинника. Выслушав цену, Антош чесал в затылке и требовал пять злотых. Потом снизил до четырех, но на этом заупрямился и, сколько бы перекупщики ни торговались, повторял:
— Четыре злотых!
Однако вечером, когда площадь опустела и больше никто к нему не подходил, он сдался и уже рад был отдать за пятьдесят копеек.
Единственный оставшийся на рынке перекупщик, Коротышка Хонан, который уже потратил почти всю наличность, подошел и вполголоса предложил:
— Три злотых, коли хочешь.
И Антош, с досадой махнув рукой, уступил: самому надо было много чего прикупить, а иначе хоть домой не возвращайся. Услышав, что Антош согласен, Хонан возликовал: покупка сулила ему десять копеек чистой прибыли. И в тот же миг сердце сжалось от тревоги: а ну как удача уплывет из-под носа. Ведь за день Хонан растратил весь свой невеликий капитал. И все же, не теряя надежды, он велел везти мешок к амбарчику, где держал свой товар. Там, у амбара, он сговорился с другим перекупщиком, побогаче, тот отсчитал
