class="p1">На Пейсах, на Швуэс, на Хануку[49] и Пурим ему и правда негде принимать гостей, они не поместятся в его домишке. Но есть еще один праздник — Сукес. Вот тут Борух берет реванш.
Да, его дом самый маленький на улице, зато двор самый большой. Конечно, двор — это не жилье, не бог весть что за ценность, но хотя Борух не может построить большого дома, зато он может построить кущу больше, чем у кого бы то ни было. Весь год он живет в тесноте, так хоть семь дней пожить по-человечески! Целых семь дней! И родных не стесняться!
И вот сразу после Йом Кипура Борух начинает строить себе дворец — кущу. В первую голову он отправляет старшего сына на чердак, где завалялись четыре-пять досок, тоже отцовское наследство. Разумеется, несколько дощечек — это даже для обычной кущи «на один зуб», а тем более для такой, какую замыслил Борух. Но не надо забывать, что он большой эконом, кущу он строит не посреди двора, а пристраивает к дому. Она займет весь двор, и Борух прилаживает доски между домом и забором, которым, на счастье, обнесен соседский сад. Три стены кущи готовы, остается еще одна. Борух достает с чердака зимние рамы, снимает дверцы шкафа, обращается к соседям, и они, войдя в положение, несут у кого что найдется. Вот и четвертая стена, в ней вход, а дверь из досок делать необязательно, сойдет и одеяло. Точнее, два. В большой куще должен быть широкий вход, одного одеяла маловато будет.
Каркас готов, мужская работа кончилась, и теперь за дело берутся женщины — Цвия и старшая дочь. Они как следует подметают в новой куще, посыпают землю желтым песочком и приносят из дома мебель: стол, обе скамьи и два табурета. Опустевший домишко обижается и, кажется, ворчит: «Ишь какие господа!..» Но кого это волнует, если во дворе стоит такая замечательная куща? Все только смеются над ним, пытаясь забыть, что после праздника придется в него вернуться, и вот тут-то он и отомстит им теснотой.
Но кто в счастливую пору думает, что будет потом?
Теперь куща — их единственное жилище, а дом служит только кухней.
— Очень большая кухня, — с насмешкой говорит Цвия.
Несчастный домишко все слышит, злится и думает: «Ничего, погодите, я еще с вами поквитаюсь!»
Но никто не боится его угроз. Куда ему до большой кущи! Семья трапезничает в ней, а не в доме.
Во второй день праздника Борух приглашает родню.
— Увидите, что такое настоящая куща! — говорит он с торжествующей улыбкой. — Дворец! Хоромы!
— Ага! — отвечает кто-нибудь из родственников. — На Сукес ты царь.
Все идут к Боруху, и он щедро угощает родню яствами, которые Цвия приготовила на последние копейки, ухаживает за гостями, сияя, подает блюдо за блюдом и не может удержаться, чтобы хоть разок не заметить:
— Мне кажется, моя куща побольше вашей…
Это «мне кажется» он говорит только из вежливости. Борух уверен: его куща — самая большая в городе.
И до чего же он рад, когда самый богатый из родственников, вздохнув, соглашается:
— Моя-то совсем крошечная, не повернуться…
Борух помнит эти слова весь год, они придают ему дерзости и мужества приходить к родным в другие праздники. Ничего, на Сукес он расквитается со всеми сполна.
1904
Аристократ
Арон-Михл Левин — один из самых видных хозяев в местечке, где он живет почти пятьдесят лет.
Когда он идет по улице или приходит на рынок, все здороваются с ним, причем весьма почтительно, и хотя Арон-Михл едва отвечает на приветствия, а иногда просто слегка кивает, все равно это большая честь, ведь любой скажет, что «второго Арона-Михла у нас в местечке нет». Арон-Михл знает, как его уважают, но относится к этому равнодушно. Даже более того, пускай здороваются, не жалко, но излишнее внимание его раздражает.
Он из тех, кто, как говорится, сам себе голова, ни с кем не водится. Дела ведет жена, а он сидит дома, уткнувшись в книгу на древнееврейском языке.
На книги, как и на людей, он смотрит несколько свысока. Они ему, собственно говоря, не очень близки. Когда из печати выходит какая-нибудь новинка, он покупает и сперва читает предисловие сочинителя. Увидев пару не слишком умных слов, улыбается, с той же улыбкой пролистывает книгу до конца, ставит на нижнюю полку и ворчит:
— Глупости!
«Книги — как люди, — думает Арон-Михл. — Умные нечасто попадаются».
И берется за Ибн-Эзру[50].
«Вот это был мудрец!» — восхищается он каждый раз, открывая в книге новые глубины. Он постиг!
Кроме Ибн-Ээры, есть еще несколько книг, которые его интересуют. Это «Кузари»[51], «Федон»[52] из более новых — «Тойрас ал мовес»[53].
«Тут есть над чем поразмыслить», — думает Арон-Михл об этих книгах, довольный, что в местечке он единственный, кто их понимает. Правда, он охотно поговорил бы о них, да не с кем. Однажды он попытался завести беседу с местным просвещенцем и безбожником Бунимом, но тот понес такую околесицу, что теперь Арон-Михл его избегает и отводит взгляд, если они встречаются на улице. Да и обо всем Просвещении Арон-Михл с тех пор невысокого мнения.
«В новых книгах глубины не хватает!» — думает иногда Арон-Михл, но вслух не говорит. А кому говорить? Одни невежды кругом!
Арон-Михл религиозен, но на свой лад. Невежественной религиозности он на дух не переносит. Каждый день ходит в синагогу, но ему там не нравится, он предпочитает молиться в одиночестве. И даже на общественной молитве он никогда не следует за кантором. Когда тот уже добежал до «Ѓалелуйо»[54], Арон-Михл еще читает «Ѓойду»[55], и так всю молитву он идет своим путем… Больно надо гнаться за этим неучем, который даже смысла святых слов не понимает!
Но хуже всего в Дни трепета, особенно в Йом Кипур.
Когда он приходит в синагогу, там уже полно народу. Евреи молятся плачущими голосами, и Арон-Михл содрогается всем телом от отвращения. Он знает, о чем они думают: на небе ярмарка, а они торговать пришли… Ему не нравится, что пол устелен соломой. «Дурацкие обычаи, — думает Арон-Михл. — Идолопоклонники!» С такими мыслями он идет на свое место, которое уже занято рыжебородым евреем. Увидев Арона-Михла, он встает и, будто испугавшись, отходит в сторону. Арон-Михл достает из кармана платок, вытирает скамью, где сидел рыжебородый, и готовится к молитве: набрасывает на голову талес и скрывает под ним лицо…
У
