к монтажной секвенции с игрой вещей.
Зачем надо было делать зримым биение бессловесной мысли матроса? Чтобы эмоционально подготовить и образно обосновать для зрителя восклицание Вакулинчука, которое прервет братоубийство.
Он не был ни героем-сверхчеловеком, ни героем-полубогом. Он морально победил господствующий «порядок», ибо решился на спасение неправедно казнимых. Потому и стал героем нравственным и остался героем историческим.
Итак, Вакулинчук решается выйти из повиновения и прервать казнь, выкрикнув слово.
Обратим внимание на первый титр нашей секвенции: имя героя выделено прописными буквами – на нем как бы сделано ударение. В немом кино было очень важно, как написан титр, как расположены слова, какой употреблен шрифт: все это заменяло интонацию речи. И в то же время титр воспринимался не только словесно, но и как весьма существенное изображение, подчас не менее эмоционально воздействовавшее на зрителя, чем кинокадры. В «Потёмкине», наряду с документальными фильмами Дзиги Вертова, игра титров столь же принципиально важна, как и игра вещей.
Присмотримся теперь ко второй половине фрагмента.
Братья!
По свидетельству многих зрителей разных стран и эпох, во время сеанса, в мертвой тишине перед залпом караула на юте броненосца, им хотелось крикнуть: «Остановитесь! Что вы делаете? Не казните невиновных!»
Все эти слова были бы правильны по сути, но как они бледны и невыразительны в сравнении с двумя возгласами-титрами, найденными для фильма: «БРАТЬЯ!» и «В кого стреляешь?!»[43].
Иногда критики, по памяти пересказывая фильм, пишут эти слова как один титр, как одну фразу: «Братья, в кого стреляешь?» (какая вялая запятая – так и чудится жалоба или упрашивание!). Бывают ошибки и посерьезнее. Однажды я встретился с такой версией: «Братцы! В кого стреляете?» К ней нужно отнестись серьезно, это свидетельство непонимания духа фильма.
Почему – БРАТЬЯ, а не братцы? Ведь «братишка», «братцы» – обычное обращение моряков друг к другу: их братство скреплено романтикой службы на море и опасностями стихии, единством боевой дисциплины и традициями взаимовыручки. Казалось бы, реалистичнее, чтобы Вакулинчук обратился к сотоварищам в свойской, уменьшительной форме слова. Но Эйзенштейн дает его в основной – предельно «расширительной» форме. Это как разница в выражениях «любить своих близких» и «возлюбить ближнего своего». Ведь не только в том дело, что братцы-караульные не должны стрелять в накрытых брезентом братцев-матросов своего же корабля. Люди будут стрелять в Людей. А все Люди – Братья!
Столетиями человечество вынашивает эту мысль, стремится к ее осуществлению в жизни, противопоставляет как идеал социальному насилию, рабству, расизму. Она звучит в декларациях и поэмах. Ее поют в Девятой симфонии Бетховена и в «Интернационале». Кто только не прибегал к бессмертной силе этого слова! Религия провозглашает людей братьями во Христе. Но ведь и монархия объявляла своих подданных детьми царя-батюшки, братьями и сестрами меж собой…
Мы, кажется, возвращаемся к крупным планам нашей кинофразы?
Как естественно и органично (хотя подспудно и незаметно) вызревает в них слово «БРАТЬЯ!». Оно высвобождается из-под фальсифицированных оболочек золотого Креста и железного Орла. Спасательный круг и знаменный галун на трубе проводят еще не родившееся слово через морской и военный обертон. Крестьянский земной поклон под брезентом возвращает его в сферу Человека. Слово как бы кристаллизуется, концентрируя в себе всю положительную энергию этих деталей в противовес отрицательной форме их проявления. И зверский приказ «Пли!» по контрасту вызывает к жизни человечное слово во всем его идеальном полнозвучии.
Мало того, что написанное почти на всем пространстве кадра восклицание «БРАТЬЯ!» стоит отдельно от вопроса-восклицания «В кого стреляешь?!». Не менее важна грамматическая «неправильность» во втором титре – форма второго лица единственного числа: «стреляешь», а не «стреляете». Вакулинчук обращается одновременно ко всем и к каждому – к Тебе, а не к вам и не к ним.
Стреляют все вместе – убивает каждый в отдельности. Так в ситуации вместе со словом (в его единственно возможной грамматической форме) опровергнут старый печальный афоризм «Живем сообща, каждый умирает в одиночку».
Братцы под брезентом погибают вместе, потому что жили в одиночку (это ведь те самые, неуверенно заметавшиеся, которые не сразу решились ринуться из покорного строя к орудийной башне).
Смысл вопроса тоже двояк. Он отрицает убийство людей как таковое. Но в то же время скрытно содержит призыв к расправе с теми, кто затеял это убийство. Слова «В кого стреляешь?!», с одной стороны, поддерживают восклицание «Братья», с другой – становятся сигналом к восстанию. Второе восклицание приносит не мир, но меч (мы вернемся к этому в этюде «Взревевший лев»).
Почему два титра, а не один? Потому что каждому из них предстоит, преображаясь, воскресать на протяжении всего фильма.
Несколько эпизодов спустя, на митинге у тела погибшего Вакулинчука, слово «братья» повторится в страстной речи одесситки: «Матери и братья, пусть не будет различия и вражды между нами!»
На Одесской лестнице, когда толпа в ужасе катится вниз под пулями царских карателей, мать с убитым сыном на руках поднимается вверх со словами: «Слышите! Не стреляйте!», «Моему мальчику очень плохо».
В устах Матери с Убитым Ребенком нет обращения «Братья!». Убийцы уже не братья, они – Механизм Уничтожения, часть огромного Механизма Режима. Механизма, который должен быть сломан!
Почему «Слышите!»? Отчего – «Не стреляйте!»? Когда они, каратели, могли слышать это слово в отрицательной форме? Им приказали стрелять – они стреляют.
Это мы, зрители, прежде слышали отрицание убийства – в ситуации показательной казни матросов под брезентом, из уст Вакулинчука, в обращении к караулу. И до фильма – слышали.
А разве те, кто стали карателями, раньше не слышали? Разве не звучит оно тысячелетиями?
В финале фильма, где «Потёмкин» готов один принять бой с царской эскадрой, в напряженнейшей паузе перед залпом орудий опять возникают титры: сначала «Выстрел?», потом «Или…» и наконец, когда становится ясно, что не будет взаимного братоубийства, вновь на всем пространстве экрана – возглас прервавшего казнь Вакулинчука:
«БРАТЬЯ!».
«Надо поднять голову…»
Эйзенштейн врезал «мертвую тишину» между двумя кадрами Вакулинчука: опускающего и поднимающего голову. Безусловно, профессиональный актер Александр Антонов выполнил режиссерское задание на психологически точную игру. Но сняты были эти моменты не дублями, а вариантами кадра: режиссер попросил оператора Эдуарда Тиссэ взять крупнее – перейти от погрудного плана на крупный план лица. Благодаря этому при монтаже стало возможным подхватить движение головы актера, сохранив и даже усилив его после кадров «внутреннего монолога» персонажа…
То, насколько продумано это решение, насколько в нем отображается авторская «установка», доказывает убеждение Эйзенштейна, высказанное в статье, которую напечатала газета Berliner Tageblatt 7 июня 1926 года, в разгар ошеломляющего успеха «Потёмкина» в Германии:
«Меня упрекнули в том, что „Броненосец“… слишком патетичен. Но разве мы не люди, разве нет у нас темперамента, разве нет у нас страстей, разве нет у нас задач и целей? Успех
