Хорошо быть обезьяной,
и попугаем хорошо быть,
и крысой,
и комаром,
и амебой.
Плохо быть человеком:
все понимаешь.
Понимаешь,
что обезьяна – кривляка,
попугай – дурак,
крыса – злюка,
комар – кровопивец,
а амеба – полное ничтожество.
Это удручает.
Настырные
Садясь обедать,
я вспоминаю,
что они лезут.
Принимаясь за бифштекс с луком,
я думаю о том,
что они и раньше лезли.
Доедая клюквенный кисель,
я догадываюсь,
что они и впредь будут лезть.
Выйдя на улицу,
я вижу,
что, расталкивая всех локтями,
они лезут в троллейбус.
Войдя в троллейбус,
я замечаю,
что, наступая всем на ноги,
они лезут к выходу.
Бедные, – думаю я, —
жизнь у них собачья!
Все они лезут и лезут,
все вперед пролезают.
А ведь впереди-то им
и делать нечего.
Принципиальный
Скудные остатки своей совести
он завернул в обрывок газеты
и засунул в карман.
Последние остатки своей совести
он вознамерился скормить воробьям
в ближайшем скверике.
– Да ты погоди, – сказал я, —
воробьи и без совести обойдутся.
– Да ты не дури, – сказал я, —
побереги хоть эти остатки!
– Ха! – ответил он презрительно. —
Какие-то жалкие крохи!
– Нет! – ответил он твердо. —
Лучше совсем без совести!
Его принципиальность
меня поразила.
На бреге бытия
Стоит один
на бреге бытия,
и волны вечности
у ног его шипят
и пузырятся
и облизывают брег.
Как очутился он
на бреге бытия,
где волны вечности
у ног его дробятся
и пенятся
и омывают брег?
Как долго будет он
на бреге бытия
стоять, как статуя,
и пристально глядеть
на волны вечности,
которые кипят
и брызжутся
и увлажняют брег?
Возьмите за руку его
и уведите
подалее
от брега бытия.
На бреге бытия
стоять опасно.
Странная любовь
Он любил эту женщину
как-то странно.
Ему все время казалось,
что ее нет.
Он все время искал ее
и не находил.
– Где ты прячешься?—
спрашивал он. —
Куда ты запропастилась?
– Да вот же я! —
отвечала она
и подставляла ему свои губы.
Он устал искать
и разлюбил ее.
Она ему простить
этого не может.
«Человек спокоен…»
Человек спокоен,
вполне спокоен.
Душа его безмятежна.
Но вот возникает в ней
легкое движение.
Человек уже неспокоен,
человек нервничает,
человек волнуется,
человек уже разволновался.
Все в нем кипит,
все в нем бурлит,
все в нем бушует.
Целая буря в его душе,
целая буря!
Страшно смотреть на человека,
страшно!
Успокойся, дорогой человек,
успокойся!
Постепенно,
понемногу,
полегоньку
буря стихает.
Человек спокоен,
опять спокоен.
Только где-то по краям его души
еще что-то плещется
и колобродит,
что-то колеблется
и дрожит.
Хорошо,
что человек успокоился!
И вдруг
снова буря,
снова ураган в душе человеческой
и снова деревья в ней
гнутся до земли
и падают,
вырванные с корнем!
Дайте человеку
пузырек с валерьянкой —
нервы у него
шалят.
Химера
Охота на химер запрещена,
но браконьеры всегда найдутся.
Однажды в лесу
я наткнулся на мертвую химеру.
Она была огромна и несуразна.
У нее было множество конечностей,
но не было головы,
совсем не было головы,
не было даже намека на голову.
«Бедняжка! – подумал я. —
Эти браконьеры,
не разбираясь,
палят во все живое,
во все, что с головой,
и во все безголовое.
Хорошо бы, – подумал я, —
написать стишок
и срифмовать химеру с браконьерами,
хорошо бы в этом стишке
изобразить охоту браконьеров,
хорошо бы
описать мертвую безголовую химеру,
изрешеченную пулями
жестоких браконьеров».
Впрочем,
вряд ли кто поймет меня правильно,
вряд ли кто поверит,
что у нее не было головы,
совсем не было головы.
Вряд ли кто поверит,
что даже малейшего намека на голову
у нее
не было.
«Подходя к музею…»
Подходя к музею,
я замечаю толпу людей,
которые живут.
Блуждая по музею,
я гляжу на лица людей,
которые жили когда-то.
Выходя из музея,
я думаю о людях,
которым еще предстоит жить.
Покинув музей,
я вспоминаю о людях,
которых трудно заставить жить —
их упрямство
неодолимо.
Морда, которая просит кирпича
Эта морда
явно просит кирпича.
Она ухмыляется,
щурит глазки
и спрашивает меня сквозь зубы:
– Читал ли ты Ницше, кореш?
– Вы меня простите, —
говорю я морде, —
но я должен плюнуть в вас,
потому что поблизости нет кирпичей,
а тот запас,
который я таскал в карманах,
уже кончился.
– Шалишь, паря, —
говорит морда, —
ищи кирпич,
ищи не ленись!
И чтобы красивый был,
красненький!
Шут
Шут!
Шут!
Шут!
Тут шут!
Шута поймали!
Пошути, шут,
по шутовству соскучились!
Посмеши, шут,
по смеху стосковались!
Тащите сюда
всех царевен-несмеян!
Ведите сюда
всех зареванных царевен!
Шут!
Шут!
Шут!
А шут стоит
весь бледный,
и губы у него
трясутся.
«Они меня недолюбливают…»
Они меня недолюбливают,
и я их – тоже.
Но непонятно
почему.
– Ты же человек, —
говорят мне они, —
и мы люди.
Все мы люди-человеки,
так в чем же дело?
Действительно,
они вроде бы люди,
и я вроде бы человек.
В чем же, черт возьми,
дело?
Неужто
они все же люди,
а я
не совсем человек?
Неужто
я все же человек,
а они
не вполне люди?
Неужели
и они не совсем люди,
и я не вполне человек?
Неужели
мы так жестоко заблуждаемся?
Белая ночь
Белая ночь
стоит спиной к городу
и что-то жует —
уши у нее шевелятся.
Пожевала и обернулась —
смотрит на Тучков мост
и облизывается, как кошка,
как большая серая кошка.
Только у кошек уши не шевелятся,
когда они жуют.
Только невежливо стоять спиной к городу
так долго.
Только непонятно,
почему она уставилась на Тучков мост,
совершенно непонятно.
Клеопатра
1
Вхожу в огромный дворец,
прохожу анфиладой прекрасных залов
и вижу женщину
красоты непомерной.
Ведь это же Клеопатра!
Она подходит,
Целует меня в щеку
и что-то говорит по-древнегречески.
Но древнегреческого я не знаю.
Как глупо!
Тогда она
что-то говорит
