Папа Римский, после нескольких лет сопротивления, недомолвок и уверток, согласился признать короля франков Филиппа единственным и исконным верховным сеньором земель графств Тулузы и Сен-Жиля, графств Фуа, Комминжа и виконства Безье и Каркассона, некогда принадлежавшего Раймону-Роже де Тренкавелю…
Именно, в 1211 году нога Капетингов, еще робко и осторожно, но уже вступила в пределы юга Франции. Теперь, эту ногу уже никто и никогда не сможет убрать с этих земель…
20 апреля пал город и замок Ле-Кассе. Рыцари Робера де Мовуазена вступили в пылающий замок и предали «очистительному огню» около сорока «добрых людей». Так называли катаров-альбигойцев местные жители.
Под шумок, Робер и его рыцари успели повесить и около сотни воинов графа Тулузского, защищавших цитадель…
Костры инквизиции, пока еще робко, стали охватывать и север земель покойного виконта Тренкавеля.
30 апреля к городу Лавор прибыл дон Диего с его «знаменитой машиной смерти», как рыцари в шутку прозвали требюше. Жители города с ужасом наблюдали приближение этой жуткой махины, стонавшей и скрежетавшей на ухабах, но неумолимо приближавшейся к Лавору.
Эмери де Монреаль, молодой и знатный барон этой местности, вышел на смотровую площадку большой предмостной башни города. Широко расставив ноги, обдуваемый приятным весенним ветерком, рыцарь наблюдал за приготовлениями крестоносцев к решительной атаке.
Весна, особенно май этого года, выдалась на удивление теплой, солнечной. Сочные краски цветущих садов, окружавших Лавор, не гармонировали с железной массой крестоносной армии, окружившей обреченный город.
После очередного совета, прошедшего на главной площади города, было принято решение о сопротивлении. Решение страшное и ясное в своем итоговом результате. Жители приняли решение о добровольной смерти. Но, они решили погибнуть с оружием в руках, а не как бараны, которых ведут на убой…
Все равно, все жители Лавора, сами того не понимая, были «баранами», которых вели на убой их безрассудные и фанатичные предводители – семейство де Монреаль.
Эмери де Монреаль, к своим двадцати пяти годам, слыл ярым и убежденным до фанатизма альбигойцем, возглавляя, если так можно было назвать, «военное» крыло катаров.
Жирода, его сестра, была старше Эмери на два года. Она руководила «духовной» жизнью местных катаров, приняв эстафету от своей матери Бланки де Лорак, понастроившей по всему югу монастырей и приютов для альбигойских катаров.
Эти двое безрассудных до исступления фанатиков и толкали всех жителей Лавора на кровавое жертвоприношение.
Крестоносцы, невзирая на всю их дикость и жестокость, также были фанатиками, но – католиками. Они справедливо считали, что, искореняя ересь, они смывают с себя грехи и строят «Храм Господа» на земле.
Ситуация была «патовая», как говорят в шахматах, уже давно вошедших к этому времени в моду…
Что-то мы отвлеклись…
Первого мая, сразу же после утренней мессы, требюше дона Диего «заработало». Камни полетели на головы осажденных горожан и воинов, сея ужас, панику и разрушения. Дон Диего, пока, только пристреливался…
Со второго по пятое мая, с небольшими перерывами для молитвы персонала, требюше расстреливало Лавор, нанося чудовищные повреждения его обороне. Верхушки обеих предмостных башен были разрушены, арка над воротами в город еле держалась, буквально «на честном слове».
Но защитники были вынуждены разбить свои силы на две части. Воины Бушара де Марли на своих судах и лодках постоянно терроризировали защитников, атакую их со стороны реки Агу.
Симон де Монфор специально приказал разбивать город, но, по возможности, сберечь стены и башни. Он имел свои виды на город Лавор.
– Я постараюсь бить аккуратнее, – Дон Диего пожал плечами и… продолжил бомбардировку Лавора.
Симон де Монфор уже знал об отлучении графа Раймона де Сен-Жиль от церкви и лишении земель. Он резко поменял требования, приказав скорее пробить бреши в стене города.
– Слава тебе, Господи. – Ответил дон Диего и его «молодцы» четко выполнили приказ графа, вторым камнем сразу же пробив огромную брешь, попутно разрушив и уронив ворота в город…
Бушар де Марли и его рыцари ворвались через пролом, сея ужас и смерть на головы несчастных и обреченных на смерть жителей, и гарнизон.
Самое смешное, что Эмери де Монреаль, его сестра, верные рыцари и более четырех сотен «добрых людей» укрылись в цитадели Лавора, бросив обреченных обывателей на растерзание крестоносцам!
Ровно сутки пылающий город, где среди разбоя и пожаров крестоносцы грабили, резали жителей, не забывая при этом насиловать женщин и девиц, заволакивал цитадель криками и дымами, наполняя ужасом сердца укрывшихся там и отсрочивших свою участь катаров.
Цитадель сдалась на следующий день, седьмого мая.
Сдалась, но не по причине голода или болезней.
Сдалась исключительно лишь по причине того, что чувствительная и экзальтированная душа Жироды де Монреаль «не смогла слышать крики и вопли своих несчастных подданных», видимо, сильно мешавших ей спать и терзавших остатки ее совести…
– Мы настаиваем на позволении нам удалиться из цитадели с развернутыми знаменами к его светлости де Фуа. – Герольд, отправленный хозяевами Лавора, протянул свернутый пергамент. – Здесь перечень условий..
Граф Симон молча бросил свиток на землю, не читая растоптал его и, для пущей важности, просто обоссал документ на глазах герольда.
– Сожгите его наглеца,– зевая, приказал он. – Меня уже порядком утомила их лаворская избалованность и жеманность.
– Но, я же герольд! – испуганно завопил посыльный. – Я же лицо неприкосновенное!!
– Так никто к твоему лицу, тьфу ты, к роже твоей паскудной, прикасаться и не собирается. Сожгите этого поросенка на виду у цитадели…
Жирода и ее брат видели этот костер и жуткие вопли их герольда.
Цитадель вывесила белый флаг и открыла ворота.
Семейство Монреаль само загнало себя и всех своих подданных в угол. Наступала суровая, неотвратимая и жуткая по своей пронзительной простоте, развязка.
Город все еще горел, когда суровые рыцари вошли в зал дворца цитадели.
Эмери де Монреаль стоял в центре зала, одетый, словно для торжества.
Его парадный сюркот цвета его герба был наброшен поверх кольчуги и доспехов. В руках, вытянутых к победителям, Эмери держал свой фамильный меч.
Бледное, практически обескровленное, лицо Эмери было каким-то неживым. Только горящие, как угли, глаза и дергающийся от переживаний подбородок выдавали
