обязанность. Погрузим его.
Они перенесли в автомобиль что-то вроде длинного мешка, имевшего форму человека и казавшегося довольно тяжелым…
– В Версаль, Октав, на улицу Вилен, к отелю «Дёз-Ампрёр».
– Но этот отель пользуется дурной славой, – заметил доктор, – я его знаю.
– Кому ты это говоришь? И работа предстоит не из легких, по крайней мере, для меня… Но, черт возьми, я не променяю свою судьбу ни на какую другую! Кто это уверял, что жизнь однообразна?
Отель «Дёз-Ампрёр»… грязная аллея… две ступеньки вниз, и вот они входят в коридор, освещенный единственной лампой.
Сернин кулаком стучит в маленькую дверь. Появляется служащий. Это Филипп, тот самый, которому утром князь давал указания относительно Жерара Бопре.
– Он по-прежнему здесь? – спросил князь.
– Да.
– Веревка?
– Петля готова.
– Он не получил телеграммы, на которую надеялся?
– Вот она, я ее перехватил.
Сернин взял голубой листок и прочитал.
– Черт возьми, – с удовлетворением сказал он, – мы вовремя. Ему обещали на завтра тысячу франков. Значит, судьба мне благоприятствует. Без четверти двенадцать. Через четверть часа бедняга кинется в вечность. Проводи меня, Филипп. Доктор, оставайся здесь.
Служащий взял свечу. Поднявшись на четвертый этаж, они на цыпочках проследовали по низкому вонючему коридору с мансардами, который вел на деревянную лестницу, где плесневели остатки ковра.
– Никто не сможет меня услышать? – спросил Сернин.
– Никто. Две комнаты изолированы. Но не ошибитесь, он в той, что слева.
– Хорошо. Теперь спускайся обратно. В полночь доктор, Октав и ты принесете того типа сюда, где мы находимся, и будете ждать.
Деревянная лестница состояла из десяти ступенек, которые князь преодолел с величайшими предосторожностями… Наверху – площадка и две двери… Сернину понадобились долгие пять минут, чтобы открыть ту, что справа, не нарушив скрипом тишину.
Во мраке комнаты мерцал свет. На ощупь, чтобы не наткнуться на стулья, он направился к этому свету, который исходил из соседней комнаты, проникая через застекленную дверь, покрытую куском обоев.
Князь отодвинул этот кусок. Стекла были матовые, но местами попорченные и поцарапанные, так что, приложив глаз, можно было спокойно видеть все, что происходит в другой комнате.
Там находился мужчина, сидевший у стола лицом к Сернину. Это был Жерар Бопре.
Он писал при свете свечи.
Над ним висела веревка, привязанная к крюку на потолке. На нижнем ее конце закруглялась петля.
Донесся слабый бой городских часов.
«Без пяти двенадцать, – подумал Сернин. – Еще пять минут».
Молодой человек по-прежнему писал. Через минуту он отложил перо, собрал десять или двенадцать исписанных им листков бумаги и стал их перечитывать.
Это чтение ему, по-видимому, не понравилось, поскольку на лице его появилось недовольное выражение. Разорвав свою рукопись, он принялся сжигать листок за листком в пламени свечи.
Потом дрожащей рукой он начертал несколько слов на чистом листе, резко поставил подпись и встал.
Однако, увидев в десяти дюймах над своей головой веревку, задрожал от ужаса и снова сел.
Сернин отчетливо видел его бледное лицо, худые щеки, к которым молодой человек прижимал стиснутые кулаки. Скатилась слеза, одна-единственная, медленно и безутешно. Глаза уставились в пустоту, глаза, страшные в своем унынии, казалось, уже созерцали ужасное небытие.
А лицо было такое юное! Щеки, еще такие нежные, не изборожденные шрамами, ни одной морщинки! И голубые глаза, светившиеся голубизной восточного неба.
Полночь… двенадцать трагических ударов полночи, с которыми столько отчаявшихся связывали последнее мгновение своего существования!
На двенадцатом ударе молодой человек снова встал и на этот раз отважно, без дрожи, взглянул на зловещую веревку. Он даже попытался улыбнуться – несчастная улыбка, жалкая гримаса осужденного, которого уже настигла смерть.
Он быстро поднялся на стул и взялся рукой за веревку.
Мгновение он стоял неподвижно, но не потому что колебался или ему не хватало смелости, это был последний смертный миг, минута милости, которую даруют себе перед роковым жестом.
Он обвел взглядом гнусную комнату, куда привела его злосчастная судьба. Уродливые обои на стенах, жалкая кровать.
На столе ни одной книги: все было продано. Ни одной фотографии, ни одного почтового конверта! У него не было больше ни отца, ни матери, не было больше семьи… Что его связывало с существованием? Ничто и никто.
Резким движением он сунул голову в петлю и стал тянуть веревку, пока петля не сжала крепко его шею.
И, опрокинув двумя ногами стул, он ринулся в пустоту.
V
Прошли десять секунд, двадцать, чудовищные, нескончаемые двадцать секунд… По телу пробежали две-три судороги. Ноги инстинктивно пытались найти точку опоры. И все замерло…
Еще несколько секунд… Маленькая застекленная дверь отворилась.
Вошел Сернин.
Без малейшей спешки он взял листок бумаги, на котором молодой человек поставил свою подпись, и прочитал:
Устав от жизни, больной, без денег, я убиваю себя. В моей смерти прошу никого не винить.
30 апреля. Жерар Бопре.
Оставив записку на столе на самом виду, Сернин подошел к стулу и подставил его под ноги молодого человека. Сам он взобрался на стол и, тесно прижимая тело к себе, приподнял его, расширил петлю и снял ее с шеи.
Тело обмякло в его руках. Сернин дал ему соскользнуть вдоль стола и, спрыгнув на пол, положил самоубийцу на кровать.
Потом, все так же хладнокровно, приоткрыл входную дверь.
– Вы здесь, все трое? – прошептал он.
Снизу, с деревянной лестницы, кто-то ответил:
– Мы здесь. Поднимать наш груз?
– Давайте.
Он взял свечу и посветил им.
Трое мужчин с трудом поднялись по лестнице с мешком, в котором находился человек.
– Кладите его сюда, – сказал Сернин, указав на стол.
Перочинным ножом он разрезал веревки, стягивавшие мешок. Показалась белая простыня, которую он раздвинул.
В простыню был завернут труп, труп Пьера Ледюка.
– Бедняга Пьер Ледюк, – сказал Сернин, – ты никогда не узнаешь, что потерял, умерев таким молодым! Я повел бы тебя далеко, голубчик. Ладно, обойдемся без твоих услуг… Давай, Филипп, влезай на стол, а ты, Октав, – на стул. Приподнимите ему голову и наденьте петлю.
Через две минуты тело Пьера Ледюка раскачивалось на веревке.
– Прекрасно, подмена трупов – это не так уж трудно. Теперь все вы можете уходить. Ты, доктор, зайдешь сюда завтра утром, узнаешь о самоубийстве господина Жерара Бопре, слышишь, Жерара Бопре – вот его прощальное письмо, – велишь вызвать судебно-медицинского эксперта и комиссара и устроишь все так, чтобы ни тот, ни другой не заметили, что у покойного шрам на щеке и один палец обрублен…
– Легко.
– И ты сделаешь так, чтобы протокол был составлен на месте и под твою диктовку.
– Легко.
– Наконец, не дай отправить его в морг, и пусть
