заготовил грамоту. — Всеволод достал и развернул пергамент.
— Читай, — кивнул Михаил.
— «Кланяемся Златоверхому храму богородицы, гробу нашего брата Андрея, безвинно убиенного, и всем добрым людям владимирским. Стало нам ведомо, что князья угнетают вас ныне и поступают с вами, яко с иноплеменными. Владимир есть наша отчина, и мы придём восстановить права любезного нам города».
Всеволод выжидающе посмотрел на брата.
— Кратко и вразумительно, — одобрил Михаил.
— Я велю сделать списки[29]. Пускай народ читает.
Михаил в знак согласия прикрыл глаза. Лицо у него было нездоровое, серое, как весенний снег.
— Ты ложись, — сказал Всеволод. — Ложись и ни о чём не думай. Свечи погасить?
— Одну оставь.
Всеволод задул лишние свечи, перекрестил брата и вышел. В книжной палате при тереме ещё трудились переписчики-монахи из Ильинского монастыря. Они встретили князя поклонами. Отец Иван, надзиравший за их работой, принял из рук Всеволода грамоту и спросил:
— Сколько списков нужно?
— Десятков пять.
— К утру подготовим.
— И когда ты только отдыхаешь, отче, — участливо сказал Всеволод. — С утра в храме, днём в училище, а по ночам над книгами сидишь.
— Помрём, тогда и выспимся, княже, — улыбнулся священник. — Хочу тебе подарок преподнесть. — Он снял с полки небольшую книгу в жёлтом кожаном переплёте и протянул Всеволоду. Это было «Поучение» деда, Владимира Мономаха.
Всеволод наугад раскрыл страницу, исполненную торжественным булгарским уставом[30], с золотыми и алыми заставками.
— «Что знаете хорошего, того не забывайте, — вслух прочёл он, — чего не знаете, тому учитесь. Отец мой, сидя дома, говорил пятью языками, за что хвалят нас чужестранцы. Леность — мать пороков, берегитесь её. Не ленитесь ни на что доброе... Да не застанет вас солнце на ложе...» Благодарю за подарок, отче, — сказал Всеволод. — Писано чисто и с любовью. Кто работал?
— А ты загляни в конец.
На последнем, свободном листе той же рукой было начертано: «Аз ныне радостен яко заяц, тенёт избывший. Аще где криво написал или недописал, или в туге, или в печали, или в беседе с другом, то Бога для исправляюче чтите, а не кляните мя. Раб божий инок Ефрем».
— Скажи моему ключнику, отче, пусть выдаст иноку Ефрему гривну на шубу. Утром я зайду...
У себя в горнице Всеволод кликнул Воибора и велел позвать Кузьму Ратишича. Мечник явился сразу же, словно ждал, стоя за дверью.
— Поедешь в Новгород, — сразу же заговорил Всеволод, — к князю Юрию Андреичу. Грамоты тебе не даю. Передашь на словах: «Когда хочешь помочь нам, будь с дружиной на Москве к началу июня». К князю придёшь тайком, в обличье купца, и говорить станешь только с глазу на глаз. Да по дороге не ввязывайся ни в какие свары, я твой норов знаю. Драчлив и буен, как новгородец.
Кузьма Ратишич, набычившись, молчал. Он ещё хорошо помнил, как разгневался на него князь за владимирскую оплошность. Гонец, который был послан из Владимира князем Михаилом, словно в воду канул. Сам же Кузьма выехать в ту пору не мог: маленько прихворнул, после того как его поучили вежливости ремесленники с Гончарной улицы. Когда князь узнал про этот случай, он сказал обидные и злые слова:
— Борода с локоть, а ума с ноготь.
А Кузьма и бороды-то сроду не носил. Сейчас Всеволод понял его молчание по-своему:
— Может, ты боишься ехать?
Дублёное лицо мечника побурело.
— Да ты что, князь, али первый день знаешь меня?
— Ну ладно, не серчай. А прошлое я потому помянул, что мне не гонца — воина потерять жаль. Жди нас на Москве. С богом!
Отпустив Кузьму Ратишича, Всеволод кликнул Воибора.
— Пособи раздеться.
Воибор помог князю снять сапоги и кольчугу, расстегнул ремни наручней. Всеволод сладко потянулся всем телом и пошёл умываться. Когда он вернулся, Воибор всё ещё стоял в горнице.
— Чего тебе? — через плечо спросил Всеволод.
— С просьбой я, князь. Отпусти ты меня с мечником, посмотреть хочу, как в других местах люди живут.
— Подслушивал?
— Не подслушивал, господине, ты сам громко говорил.
Всеволод пристально посмотрел на отрока.
«Ишь ты какой любопытный», — подумал он. Вслух сказал:
— Отпущу, так ты небось и за дружка просить станешь?
— Стану, князь, — не колеблясь, подтвердил Воибор. — Ведь мы с Прокшей что нитка с иголкой.
— Знаю. Ладно, поезжайте. Русь за погляд денег не берёт, а уму-разуму учит. Только одёжку придётся сменить. Кузьма поедет купцом, вы — его холопами.
— Хоть собаками в шерсти, господине! — обрадованно воскликнул Воибор.
Князь засмеялся:
— Видно, тяжко вам ученье даётся: на собачью жизнь променять готовы. Ну, ступай. Да завтра в опочивальню не стучи, хочу выспаться.
Воибор вышел. Всеволод посмотрел ему вслед и вспомнил почему-то себя в такие же лета. Пришло на память и прощание со старшим братом, Васильком.
«Жив ли он, а может, давно уж убит и кости его истлели в чужой земле?» — подумал Всеволод и вздрогнул, услышав лёгкий скрип отворяемой двери. Вошла Мария, держа в руках поднос.
— Я ждала тебя к ужину, — сказала она, — но ты был у Михаила. Поешь хоть теперь.
Она поставила на стол блюдо с курицей, кувшин мёда и наполнила кубок.
— Забыл, княгиня, прости. — Всеволод поцеловал жену в завиток волос на виске. — Садись и ты со мной.
— Когда ты едешь? — спросила она.
— Скоро.
— Мне с тобою нельзя?
Всеволод покачал головой.
— Никак нельзя, моя ясонька, — сказал он по-русски.
— Что значит «ясонька»?
— Это звёздочка.
Мария пошевелила губами, про себя повторяя незнакомое слово.
— Князь, — вдруг сказала она тихо, — пока тебя не будет, я жить здесь не стану. Поеду в монастырь и буду молиться.
Всеволод взглянул на жену и ничего не ответил, но на душе у него посветлело.
Глава 12
Воибор проснулся от петушиного крика. Стараясь не разбудить Кузьму Ратишича и Прокшу, он оделся и вышел из избы.
Над Москвой-рекой ещё свивались туманы, но хлопотуньи бабы уже колотили на портомойне бельё, и стук вальков далеко разбегался по сонной воде. Где-то за лесом играл рожок пастуха; от реки пахло размокшей древесной корой, и доносились мужские голоса — верно, рядом, невидимые за туманом, проходили плоты.
Вставало солнце.
