Его лучи уже коснулись сторожевых башен детинца, и дубовые брёвна посвечивали, словно облитые смуглым золотом. Воибор засучил до колен штаны и по мокрой от росы траве спустился к воде. Сполоснув лицо, утёрся подолом длинной холщовой рубахи, напился из ладоней и пошёл назад.
У избы стоял Кузьма Ратишич и весело щурился.
— Эх, брат, — сказал он, — велика Русь, а везде солнышко светит. Славно! — Помолчав, он кивнул в сторону шатра, раскинутого неподалёку: — Что, князь ещё не вставал?
— Не видел, — ответил Воибор. — Вчера у него допоздна песни пели.
Князь Юрий Андреевич, с дружиной которого они седмицу назад пришли из Новгорода, предпочитал избе шатёр.
Рать Михаила и Всеволода ждали сегодня, получив с гонцом весть, что мостники уже наводят переправу через Пахру.
Кузьма Ратишич времени даром не потерял — вместе со своими «холопами» он успел съездить во Владимир и встретиться там с нужными людьми. Владимирцы ещё раз подтвердили, что откроют ворота города, как только войско Юрьевичей подступит к стенам. Той же ночью полтысячи самых нетерпеливых горожан без лишнего шума ушло из Владимира, и Кузьма Ратишич повёл их в Москву. На этот уход городовая стража посмотрела сквозь пальцы: князя Ярополка в ту пору не было, уехал к брату в Ростов со своей дружиной, а кто, кроме дружины, остановит такую толпу? Сомнут и растопчут в слякоть.
Из избы, потягиваясь, вышел Прокша.
— Царство небесное проспишь, — сказал ему Воибор.
— Я сон смотрел, — сообщил Прокша, прихлопнув на шее комара. — Будто тятька меня выпороть собирается. От страху и проснулся.
Кузьма Ратишич засмеялся:
— Тебя выпорешь. Эвон какой конь — хоть паши на нём.
За год Прокша ещё больше раздался вширь и силой теперь не уступал любому взрослому мужику. Кто-то из дружинников князя Юрия подарил ему тяжеленный боевой топор новгородской работы, и парень чувствовал себя настоящим воином.
Над Москвой поднимались витые столбики дымов — жители загодя топили бани к приходу южной рати.
Войско появилось только после полудня. Впереди выступал полк княжича Владимира с развёрнутым стягом. На стяге был начертан герб города Чернигова — орёл, распростёрший крылья. Рядом с княжичем, бок о бок, ехал Всеволод Юрьевич.
«А где же старший князь?» — подумал Воибор и хотел спросить об этом Кузьму Ратишича, но тут затрезвонили била. Навстречу войску вышли именитые москвичи и духовенство с хлебом-солью. Князь Всеволод поцеловал протянутый каравай и отдал его своему стремянному. Подъехал Юрий. Всеволод и Владимир троекратно облобызались с ним и под крики «Слава!» вступили в детинец. Юрий же зачем-то поехал вдоль войска. Вот он остановил коня, спешился, и тут Воибор увидел Михаила. Четыре воина, без кольчуг, в одних рубахах, несли князя на носилках. Юрий, идя рядом с носилками, держал дядю за руку и что-то говорил.
— Нескладно вышло, — покачал головой Кузьма Ратишич, — ну да, бог даст, поправится...
* * *
Вечером в доме московского протопопа собрались на совет князья и их воеводы. Михаил Юрьевич лежал на пристенной лавке и в спор не вступал, только слушал. Воевода москвичей говорил:
— Надо недругов наших ждать тут. На владимирцев надёжа плохая — то ли отворят они ворота, то ли не посмеют, никто не знает. А ежели не отворят? Останемся мы в чистом поле с малыми силами, а Мстислав-то в спину и ударит.
— Стало быть, сидеть как зайцам, приложа уши? — ехидно спросил Кузьма Ратишич. — Ты, боярин, Мстислава опасаешься, а про Глеба Рязанского забыл. Да ежели Ростиславичи с ним соединятся, тут нам, под Москвой, и конец.
Всеволод одобрительно кивнул мечнику, а князь Юрий сказал:
— Врагов бьют не числом, а умением.
— Сила под силу — осилишь, — проворчал воевода, — а не под силу — осядешь.
— Что скажешь ты, Святославич? — спросил Всеволод княжича Владимира.
Безусый и тонкий, как девушка, Владимир покраснел от удовольствия: до сих пор ещё никто не спрашивал его советов.
— Идти на Владимир! — громко ответил он, сжимая рукоять меча.
Все замолчали и глядели на Михаила.
— Завтра выступаем, — сказал он коротко.
Наутро, едва за лесными шеломами пробилась малиновая полоска зари, рать выступила из города. Шли с нею и москвичи. Вслед им голосили жёнки.
На редких лоскутках — пашнях, отвоёванных огнём у леса, смерды ещё заканчивали сев: матёрые снега здесь сходили позднее, а в грязь зерно не бросишь. По обеим сторонам дороги то тут, то там вылезали курные избушки, валялись брошенные суковатки — бороны из еловых стволов с обрубленными до половины острыми сучьями.
Войско шло с осторожной, готовое в любой час принять удар из засады. Конные дозоры выезжали далеко вперёд и то и дело слали гонцов, сообщая, что путь пока свободен.
Но через день прискакал гонец из замыкающего охранения с тревожной вестью: в тылу появились вражеские разъезды. Воинам Михаила удалось взять «языка». На допросе он показал, будто рать Ярополка шла на Москву, чтобы встретиться с полками Михаила. Однако в дремучих подмосковных лесах неприятели разминулись, и Ярополк не знал, что предпринять.
— Ничего он не предпримет, потому — трус, — сказал Михаил Всеволоду. — Разве что решится напасть на отставший обоз.
— А вдруг всё-таки ударит в спину?
— Не успеет. Между нами два дневных перехода.
Этот разговор слышал, очевидно, воевода москвичей.
На первом же стане он подъехал к Михаилу Юрьевичу и сказал, не глядя в глаза:
— Прости, князь, но мои люди идти дальше боятся. Сам разумеешь, детей и жён мы оставили без защиты, и ежели Ярополк набежит...
Воевода не договорил.
— Ты прав, — перебил его Михаил. — Ступайте домой.
— Князь, не держи обиды, — взмолился воевода. — Как воевать, коли сердце в Москве осталось? Мы же обещаем, что оружие против тебя никогда не поднимем.
— И на том спасибо, а теперь ступайте по домам, — повторил Михаил, насилу удерживая стон: раненую ногу жгло, будто калёным железом.
Московское ополчение повернуло назад. Уходивших никто не попрекал, только Кузьма Ратишич сказал Всеволоду:
— Стены их от Глеба не спасут, ну да бог им судья.
На третий день похода разгулялась гроза и хлынул ливень. Люди торопливо стаскивали с себя доспехи и складывали на возы, под рогожи. В неживом свете молний мокрые латы и кольчуги вспыхивали белыми искрами; под тысячами ног сопела и чавкала напоенная водой земля, заглушая пение ветра в древесных вершинах; на
